пятница, 24 мая 2013 г.

Разночтения историй Азуелиуса или стань славным


                                   СТАНЬ СЛАВНЫМ


Клинок мягко вползал в плоть, практически не встретив сопротивления, лишь немного скрипел отираясь о кожаный жилет Агдасара. Багровый ручеёк потёк к цубе, когда я протянул катаной чуть вверх. С гор подул слабый дивный ветер, освежая воздух наполненный горячим потом схватки. Лепестки цветков вишни, сорванные и гонимые порывом, оседали белыми кружками на красном от крови лезвии меча. Издав последний выдох, Агдасар смолк. Уже навсегда.
Гнулись ветви от ветра, светлели мысли, остывала кровь. Фудзияма закрывала солнце. Было тоскливо, но чувствовалось освобождение. Ещё одним стало меньше. Сколько их ещё. Неподволе – так он называл их, не подчиняющихся ни чужой¸ ни своей воле. Ни рабы и не умокозыри, что правят миром. Очистки личностей, кожура…
- Покойся с миром, Агдасар, - сказал Митяй, переминаясь с ноги на ногу.
- Иже с ним, - сказал я и посмотрел в небо: там кружились мелкие снежинки.
- Откуда снег-то… - укоризненно спросил Митяй, - сакура ж цветёт!
- Ничего ты не понимаешь в романтике! Белый снег, тающий в алой крови – это потрясающе!
- А почему ты назвал его Агдасар? Можно было Секо…
- Почему Секо? – спросил я хмурясь.
- Сергей Кошман!
- Всё, Митяй, пошёл вон!

Звонок прозвенел внезапно и громко. Вроде как и долгожданный, но не вовремя. Кошман перемахнул второй ряд, пачкая остатками грязи со своих ботинок тетрадки сидящих за партой, и направился к третьему, поочерёдно хлопая всех крайнесидящих своим дневником. Я увернулся. Он ушёл в коридор.
- Ты убит, Агдасар, - прошептал я.
Митяй толкнул меня локтём. Он, зараза, сидел рядом, хотя всех сажали мальчик-девочка. То ли он девочкой чаще всего прикидывался, то ли плевать они хотели на Митяя… да и на меня.
- Так чего не Секо? А?
- Пошёл вон!
Я сгрёб свои вещички в рюкзак и вышел из класса в коридор. Пахучий смог хлорки пыхнул на меня слева. Сразу вспомнил уроки Начальной Военной Подготовки Америкосов: вспышка слева – прыжок вправо, вспышка справа – прыжок влево. Но прыгать было не куда – справа была глухая стена. Уборщица, видимо, не пожадила хлорамина для сортира. Потому я упрямо шёл сквозь завесу слезоточивого испарения.
Ощутив полную дизинфекцию, я быстро сбежал со ступенек на первый этаж.
Биологичка с собачьей рожей по прозвищу «собакорожец» топталась у двери своего кабинета, заграждая путь по коридору. Но будучи парнем стройным, подтянул кожные складки живота, протиснулся мимо, поздоровавшись.
- Гав! – ответил мне боксёр.
- Хтьфу! – сплюнул я густой вонючей слюной с остатками макарон соседки Гали, жидкости с супа её хахаля и кусочками гнилой солёной рыбы.
Боксёра вырвало мне вслед. Я пометил ближайший столб.
- С-сука! – крикнул вслед боксёр.
- Сама такая! – огрызнулся я, ещё раз подняв длинный пушистый хвост и стрельнув струёй из-под ануса.
Хорошо, что у меня аппендикса нет, а то б на таких харчах уже б исдох.

Нет, пора кончать с недобитыми элементами. С такою вот мыслею я вышел во двор.

Дни тянулись совершенно бессмысленно. Неприятностей хватило б и на двух, но я был один. Беспочвенны объяснения отца каким он был едаком в те самые, как мне сейчас. Митяй приходил, интриговал фотографиями порнографического характера, что были им обнаружены в шкафу своего папаши. Но нет, всё тускло и бред какой-то несут все кому не лень.  Почему Америка уже открыта, а порядочных войн нет… Так стреляют наугад, а так, чтоб в рукопашную, с топором и щитом…

В класс пришёл новичок Костя Остерманн. Сух сразу его облюбовал как жертву. Девки хихикали, ожидая расправы. Я вступился. Не сразу, а когда момент, происходящий в кабинете на перемене, более походил на насилование рядового Райна, после успешной операции по освобождению, это дело пресёк. Подошёл просто и вставил:
- Сух, не надо.
- А ты чо? Заступник да? – он заржал, но новенького, разложенного на парте лицом вниз, отпустил.
С тех пор Остерманн следует за мной как собачка. Но вскоре он оказался гламурный пёс, а не дворовой щенок.
- Надо мною светит луна…
  Выпью бутылку до дна…
  Вспомню чащу лесную…
  Опустошу другую…
Вот, даже стишки писал. А пьяньчужкой был каким отменным! Так порой бывало и пропивали с ним школьные чудные дни.

   
Пришёл я поздно. Был второй час ночи. Отец сидел в кресле, читая газету. Я думал, до того как гремя ключами, открывая дверь, прошмыгнуть незамеченным в свою комнату, но услышал:
- Иди сюда, - каменный голос вещал далее, что не гоже возвращаться так поздно и что лимит времени до десяти.
Но имел я ввиду и его нормы, и все прочие. У меня жизнь не ладилась. А им-то что? Режимы соблюдать?  Я врядли до двадцати доживу… Женщину хочу! В конце концов!
За деревянным срубленным на скоро столом сидел сам Сикст четвёртый, рядом пара епископов и один в сером балахоне, всё писал что-то.
- И ты утверждаешь, отродьина душа, что сам можешь вызывать духов?! – воскликнул один из епископов.
Я стоял в красных матерчатых сапогах, зелёных штанах и коричневой куртке, одетой поверх белой рубахи. На голове пару минут назад была шляпа с фазаньим пером, но салаги охранники её мне сорвали, введя в зал.
- Не духов, ваше сият-ство, а ангелов, порой и архангелов…
- Ересь!!! – закричал второй епископ.
- Да будет вам! – сказал я безо всякого волнения, - скоро все сдохнете.
Всполохи криков судей смешивались с топотом прибывающих вооруженных солдат. Люд, наблюдавший за процессом, ликовал, потому и напугал судейство, которое вызвало на всякий случай подкрепление вооружённых солдат.
- Вы заблуждаетесь, господа! – произнёс я и вызвал архангела Михаила.
Огненным мечом напугав и разогнав всех заседателей, охранников и зрителей, Михаил, опустив меч, подошёл ко мне и спросил:
- Ну и зачем?
- Ради правды! – ответил я.

- Ну-ну! – отец уже завёлся, - ради какой правды?
- Миру – мир, войне – пиписка! – сказал я и сбежал в свою комнату.

Нет всё-таки как ни крути, а взаимоотношения разных поколений никогда не складываются. Ну разные мы! Разные взгляды! Можно отупеть от рассказа, как они сражались за родину. У станка, в кабинете и за столом… особенно в учительской.
Ночью ко мне пришёл Диментий. Не путать, попрошу с дерилиум тременс – белой горячкой. Пришёл Диментий Горынович обычный зелёненький, одноголовый дракоша.
- Поражён вашими путешествиями, - признался он мне.
- Ну… как могу, - согласился я с его поражённостью.

 Диментий жил практически за стенкой, в то же время, в том же месте, только другая ось… Ну параллельно где-то… почти также, только наши ещё не успели сожрать всех дракош. Их мясо, как оказалось, очень напоминает осетрину в сочетании с фазанятиной и кониной. Утка – одним словом, как сказал Митяй, когда я пытался ему объяснить.

Ступив на мраморный постамент школьного крыльца, я уже был не один. Горынович уже где-то летал надо мной, замаскировавшись в антиполе.

Конец! Мне конец! Полное разочарование в жизни: дракош нет, Горыновича не существует, Диментия – тем более. Как же мы сильно вдубасили в тот вечер! Но Митяй сказал, что Остерманн нас ждёт опять и дома – его отец снова в ночную колбасит на заводе.

- Будешь ещё?
- Нет, - сказал Хрущ, икая.
- А допить? – настаивал Митяй.
- Смотря что… - нехотя и икая.
- Мятная водка, - прочитал этикетку Митяй.
- Буду, - на разрыв икнув, так что вздрогнул спящий в кресле Остерманн.

- Я бы предпочёл Бургунского,  - сказал гусар в синем доспехе.
Все согласились. Только Денискин попросил ещё шампанского Кристалл.
Отойдя от шумной компании, я нашёл её в дальнем углу зала, мерно расхаживающей под белым кримпленовым зонтом, так не уместным здесь.
- Ах, Наташа, - только я начал.
- Я не Наташа, я – Даша, - нахмурилась она.
- Да какая в … разница! Расхаживает тут, значит, с зонтом из химической ткани, которую ещё не создали…
- Вы сударь наглец! – она отвесила мне пару увесистых оплеух свободной от зонта рукой, в которой был зажат веер.
Удары были ощутимы – щёки и задетые губы горели. Но было по-своему приятно… всё ж таки женщина и дотронулась….
После пошли дуэли со всем местным гусарьём. Перья так и летели, хотя на их доспехах я раньше перьев не видел.
- Тут попахивает елдой, - сказал Дракоша.
«Мой неутомимый герой, Дракоша, как жаль, что ты исчез, оставшись только в моих мыслях» - подумал я. Наташа, то есть Даша, была обворожительная в белом платье с голубыми рюшиками…

Я печально сидел над задачами по тригонометрии. Какие-то интегралы. Кому они нужны, когда здесь и сейчас решалась судьба Даши с девятнадцатого века, с самого начала. Но пускай, я пока ничего не смог поделать, зато потом – смогу. Успокаивал я себя.

Чтец контрольных по алгебре, в миру Иннокентий Зигмундович, стоял надо мной сотрясая контрольной тетрадкой:
- Идиотизм! – срывалось с безмолвных губ учителя, но, сдержавшись, он вымолвил:
- Перепишешь. Завтра придёшь после уроков, вместе со своим другом…
Митяй был в восторге. Его первый раз причислили к кому бы то ни  было. Всё-таки человек – стадное животное, ему всегда необходима поддержка хотя бы одного из стаи, чтобы чувствовать себя полноценным.
На следующий день мы переписали всё как надо с тетрадки, даденной нам обоим математиком, ученицы параллельного класса Каролины Земкович. Вот уж зануда! Приходилось искусственно лепить ошибки, как было наказано, чтобы не выделяться. За нас тряслись – всё ж таки выпускной класс, да ещё на пороге аккредитации школы в звании гимназии.
Шли дни, месяцы и годы. Настало время студенчества. Первые два курса пролетели в пивно-водочном неутомимом процессе знакомства. Третий предвещал трудности перехода из отстойников в покойников, придавленных гранитом науки.
- Азуелиус! Где ты был во время подготовки к гиперпереходу через пространства? – Кхнак неистово хмурил восемь надбровных дуг, покрытых серебристыми волосками.
Я молчал. Да и что мне было говорить… ел спиноз. Они в этом году были особенно вкусны, напитавшиеся селями с гор после обильных месячных дождей.
В наказание меня послали на изучение подлинности Колумбовких открытий.
Волны бились о борт Испаньолы…
- Не Испаньолы, а Эспаньолы, - вставил Митяй, - а вообще Христофор на Санта-Марии плыл…
Нет, ну влез же!
- Какая тебе разница! – возмутился я, - Христофор Бонифатьич, между прочим, плыл на «Беде».
- А это кто? – спросил ошарашенный новостью Митяй.
- Тот, кто Америку открыл, но после Колумба, - пошутил я.
- А этот как? – не угомонялся товарищ.
- Носом кверху!

Волны бились о борт Эспаньолы, гигантского фрегата тех времён. Капитан, гордо воздев голову вверх, стоял на палубе, наблюдая мельтешащих морячков, перестраивающих паруса. Корабль кренился, поддаваясь ветру. Скучно. И холодно. Хотя, предположительно, более тёплая параллель, чем наша. Зайти что ли к Колумбу. Тот сидел в трюме, мучимый морской болезнью.
- Да, не морячок ты, - сказал я, подставляя Христофору очередную вазу, для отрыгивания его сегодняшнего обеда, - и чё тебя потянуло обратно, не понимаю…
Оторвавшись от захватывающего дела и сплюнув в горшок, Христофор ответил мне:
- Знаешь какие туземки огненные… - и продолжил свой нелёгкий труд.

Ветки деревьев слегка зеленели, повскрывав набухшие почки. Пахло весной. Аурика мечтательно пела заунывный мотив, перебирая тонкими пальцами струны на арфе. Приминая подошвами вскочившую клочками зелёную травку, я подошёл ближе к изваянию.
- Памятник – как памятник, - сказал я сам себе, - Аурика, может заткнёшься?!
Та бросила инструмент и, разложив крылья, упорхнула.
Нет, ну чего мне так не везёт с бабами! Подумал я и уставился обратно на памятник:
«9-й зенитный батальон» - значила надпись.
- Да, не быть мне героем, - сказал я вслух, - времена не те.
Зашагав прочь от памятника, наткнулся на удивительную картину: ёж взбирался на ежиху. Вот даже им везёт…

Тянулся долгожданный месяц май. Короткий, в смысле занятости, и длинный, в деле отдыха. Митяй пропускал очередную пьянку.
Хрущ играл на пианино, попеременно то отпивая водку из бокала с красной каёмкой, то орошая ею, родимою, клавиши, уже обсыпанные пеплом. Остерман косился то на меня, то на него, ничего не соображая. Он давно уже спёкся. Не выдерживала печень здоровой нагрузки.
- Ты бы, что ли спортом занялся, - предложил я Костику.
- Чего? – зашевелил тот губами.
Мутные глаза вытекали из-под толстенных линз очков. На деле он превращался в мутанта, испускающего зеленовато-сизый дым из ноздрей. Уши обвисли, а черепная коробка раскрылась, исторгая набухающий мозг.
- Да так, ничего… - сказал я, ошарашено глядя на него, - забудь…
- А-а… - сказал он и обмяк. Мутации вмиг испарились. Остерман затих в сладкой дрёме.
Хрущ закончил мотив громким и нескладным аккордом, видимо бокал опустел:
- А что Митяй? Где он сейчас?
- Ты меня спрашиваешь? – озлобился я.
- Ну, ты ж с ним больше...
- Уже меньше…

Блеснувшие в пучке света доспехи вошедшего опять стали темны, выйдя из просвета окна. Говоривший, в красной одежде, с золотой тиарой на голове, сидел на деревянном троне, посреди громадного каменного зала. Многочисленные вытянутые неостеклённые окна не могли помочь в освещении. Стёртый пол кривился от скопленных в центре за троном разношерстных лордов и прочих. Было полупусто и полутемно.
- … ты и есть тот самый Митяй Криво-тупо-спрыгнувший?
- Я сир, - рыцарь преклонил голову и стал на одно колено.
- И в чём его вина? – спросил сир, обернувшись назад к толстому в рваной коричневой сутане.
- Об этом лучше пусть вот тот расскажет, - он указал пальцем на меня, стоящего в стороне от толпы.
- Ну, говори! – приказал сир.
- Ваше …- ятильство! – начал я неспешно, - ведь где это видано, чтобы друг, да и тот который вместе с тобою порой путешествует, вдруг взял, да и згинул…
- Нигде не видано! – завопили все вместе с сиром.
- Ну вот! И я о том же! – закончил я.
Сидевший на троне нахмурился и спросил:
- Что ты скажешь, Митяй Криво-тупо-спрыгнувший?
- Виноват… - рыцарь развёл руками.
- Отрубить ему голову! – провозгласил сир.
- Можно я! Можно я! – понеслось из толпы.
- Нет! – я подошёл вплотную к Митяю, - это сделаю я.
Все молча кивнули.
Митяй смотрел на меня глазами полными слёз.
- Бежим?! – тихо спросил я, вынув меч.
- Бежим! – радостно подхватил он.
И мы убежали.

Свершилось! Первого августа она нашлась. Та самая, которую ждал с нетерпением.
Это было… м-м, с чем бы сравнить… Вообщем это было. Митяй завидовал рыжей, замшеловой завистью, оттого и чаще исчезал.

Была зима. Я изрядно нагадил серыми лужами в её прихожей, хотя всю дорогу, от парадной до лифта, сбивал налипший снег с подошв. Её мама укоризненно посмотрела на меня и ушла курить в кухню. Дед, старый кавалерист, вышел в коридор с газетой в руках и горящим окурком в ставных челюстях.
- Здрасте, - раскланялся я. Растянув улыбчивую гримасу.
Хмыкнув в ответ, он поднёс газету к лицу, закрывшись ею от меня. Газета не преминула вспыхнуть. Дед, этого не заметив, сложил горящую и бросил на обувную тумбу, отравившись восвояси. Преодолев в два шага расстояние до пожарища, я спешно, сняв шапку, начал сбивать пламя. Куски лёгкой и воздушной копоти разлетелись по квартире.
Мать вышла из кухни, пристально осматривая процесс:
- Мало на половичке нагадил?! Теперь и дальше принялся…
- Это не я, - начал оправдываться я, - это ваш дедушка…
- О! Ещё и стрелки переводит… ско-ти-на, - сказав последнее слово понятливо-отчётливо и закрылась в кухне.
Ангелина наконец вышла.
- Курил? – спросила она, принюхиваясь и нахмурив лобик.
- Нет. Я это… вот… - сказал я, оглядывая почерневшую шапку.
- А-а, - понятливо мотнула та головой, - дедушка, пока!
- Пока, внученька! – донеслось из ближней комнаты.
- Оказывается он умеет говорить… - удивился я.
- Он ещё много чего умеет, - отозвалась Ангелина, - танкист ведь!
- Ты же говорила, что он кавалерист… - уточнил я уже у лифта.
- Ну, да.
- А не танкист, - упорствовал я.
- Да какая разница, - она поглядела на меня с удивлением, - у них, у стариков, много чего бывает…
И в самом деле, какая мне разница до её деда?

Пламя противно жгло пятки. Дождь всё не шёл. А хотелось бы. Вспотел уже весь, да и связанные руки на столбе затекли. Племя танцевало, веселилось. Хотя, что тут весёлого – на всех всё равно не хватит, не такой я комплекции, чтобы всех утолить. Вождь вскинул копьё к небу. Все замерли. Небо сгустилось, почернело и на мою обуглившуюся плоть ног посыпались мелкие капли дождя, шипя и вскипая на ходу. Стало легче.

Меня потянуло на других. И потому что учёба кончалась, и виднелся призрачный лик будущей работы, и просто по естеству. Она всё поняла, правда со слезами и мольбой в глазах, но я был жесток и не приклонен. Митяй таки нашёл себе какую-то мерзкую юбку и стал чаще появляться, козыряя имением таковой.
Тягостные трудовые будни омрачались бесконечно нудной работой. Будто было нечто несовместимое с жизнью в реализации профессиональных навыков. Отсиживая место крепления ног и туловища, я непрерывно копался в какой-то галиматье, изыскивая в конечном итоге окончание рабочих часов.
Постигая нюансы профессиональной сферы, мыслил о возрасте, легко перемахнувшем двадцатилетний рубеж и неуклонно движущемся к развязке. Будущее не светило ярко, а подмигивало усталым и жиденьким светом в мрачно-лиловых тонах. Квартирный вопрос оставался решённым в делении жилищного квадрата с предками и подрастающим младшим братом. Отношения не заладились в ещё в начале пути, что тогда говорить о предстоящем.
До глубины души возненавидев мрак пустотных речей с роднёй, избегал их по мере возможностей. Рука тянулась к мечу, могущим разрубить скопившийся узел невзгод. Оружия при себе не имел, да и возможности отыскать искомый узел тоже.
- Не на-до, - прошептал он, стоя на коленях.
- Извини, - сказал я угрюмо и с пафосом, рубанув скользящим ударом «платье монаха».
Тело очередного Неподволе располовинелось, распавшись в разные стороны.
Отирая клинок о кожаный сюртук, снятый с погибшего заблаговременно, я, оценив покрой, решил оставить себе такое произведение искусства швейного мастерства.
Небо просияло, будто очистившись от бед. Бескрайний ландшафт раскинулся предо мною: луга бескрайней зеленеющей жизни, с вкраплением разносола цветов. Впереди просматривались шапки темнеющих холмов. За ними ждёт меня ещё что-то…. Впервые я остался в неге истории, чувствуя незавершённость действия.
Митяй больше не появлялся в моих сюжетах. Оно мне, в принципе, и не надо было. Сказывались нейростимуляторы, которыми баловался он последнее время, пытаясь от меня скрыть факт употребления. Они открывали ему совсем другую реальность. Я почти терял друга. Но мне было плевать. У меня был неоконченный сюжет истории, казалось, за тенью холмов скрывалась ещё не одна фигура Неподволи.
Танки, много танков и все пёрли непосредственно на меня. Выхватив из-за пояса осколочную гранату одной рукой, не выпуская из другой автомат Дегтярёва, зубами вырвал чеку, заорав:
- Врёшь! Не возьмёшь!
Утрамбовав меня в грязный след гусеницы, ближайший танк последовал дальше. Куски растёртой плоти никак не могли собраться воедино. Граната, наконец, взорвалась. Пальцы швырнуло вслед танку….

Проснулся дико голодным. Проследовал в кухню к холодильнику. Тот был практически пуст: сливочное масло доели, яиц не было в помине….  В хлебнице красовался цветущий плесенью задок батона. Сглотнув слюну, направился в ванную. Обмылок запечатлел на себе остатки чьих-то волос. Полотенца все были мокрые.
- Что на работе? – сзади подкрался отец. На самом деле ему было до фени, что у меня там.
- Волюнтаризм. Сплошной причём. А пикетчики снова требуют сыра, как будто им и вправду мало было позавчерашнего… - сострил я.
- А… ну-ну, трудись, - отстал он, шлёпая тапками по коридору.
Мать есть у нас дома или нет?! Кто будет заменять обмылки на целые куски?
Она была на работе. Устроилась сиделкой к какой-то бабке, в надежде поиметь квартиру той, после смерти. Удачи!
Малец сидел за кухонным столом, ковыряясь в зубах. Нашёл что пожрать, гнида!
- Ты бы что ли за хлебом сходил, - назидательно сказал я.
Он отрыгнул в ответ.
- Будешь отвечать, гнида? – я ткнул маузер ему в бок, на что он застонал.
- Будет ему, - остановил мой запал вошедший Петрович.
Я вытянулся по стойке смирно. Петрович кивнул мне, мол, вольно и присел, сбрасывая фуражку на стол.
- Молчит?
- Заговорит, - пообещал я, - у меня и не такие раскалывались.
- Тогда продолжай… я посмотрю, не против?
Я улыбнулся.
Учкумбек признался во всём. Спущенный с рельс под откос паровоз и ограбленный продовольственный склад тоже его рук дело. Ясное дело расстреляли. Только мне становилось не легче. Затягивала, просачиваясь и в эти места, бессмысленность бытия, всё казалось не серьёзно малым действием, не сопоставимым с намеченным в душе размахом. И я пустился вскачь. Беломордый карего окраса конь хрипел, закусывая удила. Ветер хлестал наотмашь моё лицо, мчалась под нами земля, вздрагивая и отбрасывая за копытами комья с кусками трав. Бесконечной вереницей пролетали мимо деревья, холмы и прогалины. С неистовой силой вдавливая в лошадиный пах каблуки, пытался телом рвануть вперёд, быстрей, ещё быстрей! Позади пролетали дни, ночи и всё прочее. Тридцать лет жизни казались брошенными под копыта рысака и тот безжалостно сминал их, отбрасывая назад в небылое. Или былое, но уже не оставшееся, а потому и не существующее. Небо пересекал тонкий малиновый надрез. Он всегда появлялся на небе, на этом чужом и чуждом небе, в предзнаменовании восхода двух лун. Вообще-то была и третья, но та была слишком мала, да и часто попадала под прикрытие хвоста Милкивэя.
Кхнак по-прежнему морщил брови:
- Азуелиус, что с переходом, - устало спросил он.
- Не готов ещё… - только и нашёл, что ответить.
Корабль весь дрожал, пренебрегая гравитацией, превозмогая давление атмосферы… И вот рывок. Меня резко вжало в кресло. Несколько секунд рвотных позывов и… полёт. Радостный миг ощущения полной свободы. Тело обмякло и не желало ни одного лишнего движения. Ничто не притягивало и не отталкивало.

Офис. Скучный и серый. Место работы. Моё и ещё двух десятков рыл. Усталый экран монитора жужжал, попискивая, будто выражая сознательность и работая чрез силу. Где ты, Митяй? Почему не звонишь? Должен позвонить. Ох, Митяй! Серый стал лицом, бледный… Сказал, что завязал. Наврядли…
Бодхисаттва угрюмо глядел на меня:
- Вот тебе первое задание. Справишься?
- А то! – соврал я. Хрен его знает…
- А этот – твой друг? – указывая на Митяя.
- Да, - с некоторой паузой и долей сомнения ответил я.
Митяй стоял молча, слушал, вникал, восторгаясь величеством момента. Позади шумел водопад, впереди непроходимая чаща, а мы на островке оголённой скалы, врезавшейся в зелёное месиво влажной среды. Вдох увлажнял горло, привкус трав на языке… будто пил чай….
- Возьми Тару с собой, - сказал Бодхисаттва.
- На фига она мне… - бросил я через плечо, спускаясь по каменистому отвесному спуску.
Митяй неумело шёл за мной.
- Слыш, а это про тару… что он имел ввиду?
- Наверно ящик какой… - раздавливая ботинком какого-то червя, ответил я спутнику.
Да, Митяй, если после этой нашей вылазки не поправишься, то будешь спутником, а не другом, да и то врядли…. 
- А какое у нас задание? – спросил Митяй.
- Задание – это у меня, а у тебя экзамен, - ответил я.
Незаметно когда, я поставил себя выше Митяя. Когда? Может и с самого начала, когда только его повстречал.
- Колесо исполнения желаний – вот, что надо найти, - через время сказал я ему.
- А-а, это у которого на одной стороне лицо, на другой жопа? – поинтересовался Митяй.
- Жопа – это у тебя, а у колеса обод.
Митяй замялся и более ничего не спрашивал.

Новая! У меня новая тёла. Иду с ней, а на душе праздник! И грудаста и стройна! Даже на момент забыл об историях. Не входя в кураж работы, думал о ней. Да и какой там кураж: лишь бы месяц к концу свалился и бабло на карточку перекинули. А она… Просто вау!
Плачет бедная, плачет. Ну, плачь… слезам… сама понимаешь… Нет места телячьим нежностям, когда на носу такое….
А, кстати, что у меня там на носу, подумал я, разглядывая в зеркале свою физиономию. Прыщ! Так и думал! Ну ничего, сейчас мы его… плоть лопнула, вытолкнув кремоватую, комковатую субстанцию. Капля бурой крови ознаменовала конец действия. Вот бы так со всеми Неподволе….
Спускаясь всё ниже и ниже, мы с Митяем думали об одном: там внизу деревушка, если колесо там – нагло взять или спереть втихую, это уж как придётся, а после быстро мотануть вверх, к Бодхисаттве. И всё. Дело, как говорится на мази.
Когда над нами пролетел дракон, я уже начал сомневаться. И не тот дракоша, что так мило являлся мне, а нормальный драконище  с большой башкой и длинным змеевидным туловищем, застилающим пол неба.
В деревне было неспокойно. Жёлтолицие, встретившие нас громко кричали на своём наречии. Я русский с трудом выучил, а тут чтоб их сукоку-кикоку понимать… Твари безмозглые, могли бы и на досуге Даля что ли почитать.
Да, ладно. Устроились. Сделали нам пару куриц по-Пекински, в тандыре или как там он у них называется. Вообщем заляпанные каплями жира, сытые и довольные мы с Митяем улеглись спать. Старейшина села, раскосый пигмей, вещал мне, что колесо украл дракон, а какой не уточнял, может и вовсе другой. Но что тут поделаешь, общаясь жестами…. Устраним этого, а в закромах его если не найдём колеса необходимой модификации – дальше пойдём.

 Хрущ попал в больницу, а Остерманн окончательно спился. Не хорошо хоронить друзей, но Хрущу пить не скоро разрешат, потому и как компаньон по отдыху он отпадает, на время, по крайней мере. А Костик спёкся, после первой слова не держит, вторую отправляет вдогонку, а после третьей буровит. Дальше всё зависит от погоды, но так или иначе на последней вырубается, не важно пятая или шестая, факт на лицо – не собеседник. Митяй ещё держался. У него была цель – выдержать испытание, экзамен. Пускай попробует. Мне же было всё равно. Жизнь потихонечку отходила на задний план, открывая всё большую масштабность историй, которые уже занимали большую часть отведённого мне судьбою времени. Как проживались те минуты и часы, когда я отсутствовал – мне не ведомо, да и как-то безынтересно.
Сок. Сладкий и липкий. Стекал мне на губы. Я облизнулся, открыл глаза: местная непалочка, а может и палочка, меня поила росой из какого-то крупного цветка. Вымывая пыльцу из цветочной чаши, вода насыщалась сладостью и густотой. Буквально мёд без пчёл и перегонки.
Я привстал. Она смотрела на меня доверчиво и с надеждой.
- Не бойся, убью я этого вашего дракона, - сказал я, погладив её по щеке, - чем он только вам навредил…
Она поняла меня и, оголив правое бедро, показала огромный шрам – след от явного укуса.
- Он чё вас ползал и кусал? – спросил я, изобразив гибкие движения змеи, а затем щёлкнувшую пасть.
Она замотала головой и… В шатёр вошёл старейшина, девушка спешно удалилась.
- Принесла нелёгкая, - сказал я и толкнул спавшего Митяя в бок.
Тот вскочил, а увидев вошедшего, мигом сел.
Ох уж мне эти мимы! Но я понял так: дракон прилетает к ним и сплёвывает маленьких жуков, которые кусают их… Но это я так понял. Хотя, вообще, бред какой-то. Ну, ладно, пускай. Должен же кто-то людишек этих защитить.
Плотно позавтракав хрустящими лепёшками, мы отправились к логову дракона, что находилось в километрах пяти-десяти, на склоне очередного холма. Лепёшки были свежими, а хрустели по наличию в них частей насекомых, те кусучие жуки, видимо, тоже шли в ход.
Немудрствуя лукаво, подойдя к некоему помосту, на котором находилось подобие гнезда, мы решили, что это и есть логово зверя, а потому и крикнули вместе с Митяем:
- Выходи! Выходи, подлый трус!
Мы ошиблись, но не в плане гнездовья, а в плане дислокации врага – тот оказался сзади. Пыхнуло жаром. Митяй стоял обугленный, весь чёрный, лишь мелькая белками непонимающих происходящего глаз. Мне пропекло спинку. Я развернулся и увидел большую гадюку метров десять длиной, полметра шириной, ну и голова, конечно оскаленная тысячью зубами, с роговыми наростами, загнутой формы, по всему черепу. Дракон попытался пыхнуть ещё. Недолго думая, собрав все мысли в кулак, я харканул ему в рот. Накатывая слюну языком, подсосав с носоглотки немного густой слизи, для верного метания, я вспоминал всю таблицу Меделеева.
Получилось. Голова затрепыхала, пытаясь избавиться от моего внезапного подарка, тело стало извиваться, и в конце концом он обмяк, сник и распластался в пыли подножья холма.
- Круто ты его умочил, - восторгался Митяй.
- Учись, сынок, - горделиво отозвался я.

В гнезде, кроме четырёх крупных яиц, мы ничего не нашли. Не было тут колеса и всё. Наврал старик.

Раскинувшись на кровати, абсолютно голая, она была готова принять меня. Я подождал мгновенье и, поймав её ненасытный и жаждущий взгляд, ушёл в историю.
- Не время для утех, - сказал я.
- Чего? – спросил Митяй.
- Не бери в голову. Лучше глянь вперёд.
Перед нами раскинулось предгорье Тибета, пестрящим разноцветом горных трав, реликтовых деревьев и голосами неслыханных ранее певчих птиц. Звонкие мелодичные рулады выпускали из своих маленьких клювиков жёлтоголовые, синехвостые и краснобрюхие певуны. При виде такой красоты и гармонии, захотелось разуться и прошагать босиком, приминая упругий ковёр трав. Но всё ещё было довольно холодно. И свежесть ветра охлаждала, подогретые восхищением увиденного, мысли. Митяй шёл рядом, чуть позади, то и дело останавливаясь и рассматривая что-то. Свобода и успокоение может обнять тебя только здесь. И казалось, что такие чувства уже не покинут тебя никогда. И всецело ты уже принадлежишь этой стихии, и отчасти она живёт уже в тебе.
Но это была заманчивая прелюдия. Впереди нас ожидало покорение заснеженного хребта. С каждым шагом при подъёме улетучивалась куда-то безвозвратно, та счастливая минута, та успокоительная нега.
Снег, гонимый ветром, колол наши лица. Митяй периодически посматривал на меня. В глазах читалось одно: а правильно ли мы идём…. Но я знал, что наш путь только вверх. Не в обход и не в бок.
- Как ты это делаешь, - спросил, вдруг, Митяй.
- Наконец! – ответил я, - думал ты окончательно проел мозги своей наркотой и никогда не спросишь.
- Я боялся, думал, что когда я спрошу ты перестанешь меня брать с собой…
- Ты угадал, не напрасно боялся. Больше я тебя никогда не возьму.
Митяй побледнел и остановился.
- Да, ладно, не дрейфь! Пошутил я… - и зашагал бодро вперёд.
Он меня догнал:
- А всё же? – пытливо смотря на меня.
- Лет в пять-шесть, - я старался смотреть вперёд, не открывая ему своих глаз, - мне было тогда очень плохо, понимаешь, ну очень плохо… родители скандалили… я закрылся в своей комнате, дрожа от нескончаемых криков… и захотелось оказаться там, где всего этого нет. Я начал фантазировать… ну, придумать себя в том месте, в каком хотел бы быть… Но у меня ничего не получилось…
Я споткнулся, огляделся по сторонам – снег, сплошной снег, такой удивительной белизны, что глаза его цвет воспринимали слегка с серым оттенком, наверно, чтобы не ослепнуть . Митяй покорно ждал окончания моей паузы. Продолжив идти, я спросил:
- Так на чём это я?... А! Вот, у меня ничего не получилось. Тогда я осознал, что мне не хватает для свободы выдумки спокойствия. И я решил наплевать, на родителей, на мир, на всех… навсегда. И беспокойство моё, переживания вдруг раз и улетучились… Первая история, куда отправился был храм…
…заброшенный, старинный. Белого камня, с большим пирамидальным куполом синего цвета, венчающимся розовым крестом. Ну даже не крестом, а чем-то наподобие снежинки… Я вошёл вовнутрь, слабый свет просачивался сквозь рваную крышу, оголяя очертания выступов стен. Под ногами хрустели остатки осыпавшихся внутренних покрытий. Вскоре я вышел наружу: храм был в лесу, диком и безлюдном. Одиночество моё было потрясающим. Шёл по лесу, пиная мхи… Ни зверушки, ни птички ничто не нарушало моей свободы, никто не стеснял её. И, наверное, впервые я прикоснулся к настоящему счастью. Только не ощутил, чтоб ты правильно меня понял, а лишь прикоснулся…
Следующий вопрос не заставил себя ждал и был предсказуем.
- А как я попадаю в твои фантазии… извини, в истории?
- Не знаю… - задумался я на миг, - может, ты просто мне поверил.
Мир внезапно свернулся и померк. Мы оказались в полной темноте. Потом слабо стали проявляться чьи-то тени, много теней… люди, разные, в грязных, серых отрёпьях, проходили мимо, поперёк, вдали, везде…. На голых ветвях малочисленных древ развевались на ветру лохмотья. Было жутко. Слишком людно и они напирали на нас, не замечая нашего присутствия здесь. Земля под ногами тускнела на глазах, превращаясь в шершавую, треснутую плоть какого-то гигантского жука. Над головой фиолетовым цветом громоздились тучи…
- Ты это тоже придумал? – спросил испуганный Митяй.
- Нет, друг мой, я такого не думал…


                                           Завеса мотлоха.

Мимо череды снующих тел к нам подошёл хромой патлатый пёс. Он тоже был серый. Преградив нам путь, он сел передо мной и, зевнув, сказал:
- Мотлох… Целая завеса. Ненужные люди, животные и ещё куча всякого хлама.
Митяй был готов потерять сознание, но удержался, схватив меня за рукав.
- Ты кто? – спросил я.
- Здешний, - ответил пёс.
- Зачем всё это, - я повёл головой, указывая на пространство.
- Я же сказал, это всё никому ненужно, - он почесал за ухом.
- Почему я здесь?
- Чтобы найти своё счастье, - сказал пёс, - а разве нет?
- А я? – заговорил ошарашенный Митяй.
- Ты… - пёс опять зевнул, - ты здесь никчему.
Митяя похоже огорчила последняя фраза пса, но я не сдавался:
- Где мне искать его?
- Не знаю, - продолжил пёс, - твоё же счастье.
- Но я же ничего этого не выдумывал… - запротестовал я.
Пёс оскалился.
- Разве?
Я молчал. Что мне ещё спросить и куда идти…
- Здесь есть выход? – нашёлся я.
- Полно… - пёс встал, - надо только захотеть…
Я оглянулся – Митяя рядом не было.
- Где он? – быстро спросил пса, пока тот не ушёл.
- Он остался, – пёс снова зевнул, тряхнув головой, - посчитал себя никому ненужным.
Стало страшно. Я впервые испугался одиночества.
- Где мне его…
Пёс исчез. Вдали показался его виляющий хвост. Вот так. И что дальше?
Колумб! Хочу к Колумбу! Хочу в межзвёздный корабль! Хочу…
Ничего мне не удавалось. Мотлох затягивал. Опустошённость прокрадывалась в мою душу и мысли. Движения потихоньку становились неторопливыми, вялыми. Шаг, что я попытался сделать, был тяжёл, словно свинцовая гиря была привязана к моим ногам. Я смогу… Я не поддамся мотлоху. Я не стану частью его…. Безразличие охватывало меня насквозь, протягивая стальные нити, через моё сознание, укрепляя мысль о безысходности. А кому я нужен? В растёкшихся мозгах зрел ответ: НИ-КО-МУ!
Не-ет!!!!! Я не стану частью тебя, мотлох! Я пока что, хотя бы, нужен себе!
Картинка пропала. Происходящее сникло. Мир искривился… я был растёрт в пространстве. Мелкие частички моего тела беспорядочно летали в бездонно голубой бесконечности неба. Натыкаясь друг на друга, частички охали и ахали, доставляя мне тем самым неприятные ощущения. Я решил собраться, но у меня этого не получилось, лишь частички стали двигаться быстрее и с треском и болью сталкиваться. Я сжался, но это только распростало меня ещё больше. Разбросанный, уже с трудом думал, но пытался. Пытался воскреснуть, соединиться… ну что-то сделать…. Ничего не получалось. Частички превратились в пылинки и я уже толком не мог их увидеть. Боли не было. Был почти покой. Но раздосадованность оставалась. Горько было так закончить существование. Я же ничего не сделал… путного… Мысли таяли и близился тот момент, когда я перестану мыслить, а следовательно и жить.  
Я…я… я…. Больше меня нет… почти…. Но как же Митяй! Хотя бы его я могу вытащить? А со мной уж пускай всё….
Толчок. Сильный. Будто спрессовали меня. Адская боль… и возвращение мыслей, облика… жизни!

Я стоял по колени в снегу, впереди была вершина. Митяй стоял рядом, тупо глядя на меня.
- Мы пойдём? – сказал он, - а то я уже весь продрог.
- А что было, - спросил я его.
- Ничего, ты просто стоял как вкопанный пару минут и меня не слышал.
Бедный Митяй, ты так ничего и не понял. И даже не знаешь, что спасая тебя, я спас себя….
- Пошли, - скомандовал я, - колесо уже близко.
Уверенность в близости цели подстегнула Митяя и он бодро пошёл вперёд, погрязая ногами в снегу.  

Почти у вершины нас встречал маленький деревянный домик, под красной черепицей, задней частью упираясь и как бы срастаясь со скалой. У двери ждал человек в оранжевом хитоне. Рядом с ним сидел знакомый мне пёс.
Когда мы подошли ближе, пёс встал, подбежал к нам и обнюхал. Человек улыбался, кивком приветствуя нас:
- Зу мир, Джанг-чуб-сем-па! – пёс вернулся на место.
Поравнявшись с хозяином, мы в два голоса сказали:
- День добрый.
- Их бегруссе зи, ди зер гертен гасте!
- Немецкий! – обернулся на меня удивлённый Митяй.
- Ты лабаешь?
- Так, немного… пытался учить…
Хозяин улыбался.
- Спроси его, может он и русский знает?
- Зи шпрехен русиш?
- Найн. Зи ди русен? – удивился хозяин.
Я вопросительно смотрел на Митяя. Он сказал:
- Сейчас… как это… А! Вас дес мерквурдиген?
- Их дахте ез ди шпрех аллер вайсен мэнхэн, - удивлялся хозяин.
Мне уже нетерпелось понять. Митяй сосредоточенно хмурил брови.
- Скажи ему: Гитлер – капут! – не выдержал я.
- О! Хитлер! Я, я, - расплылся в улыбке хозяин и жестом предложил войти.
Митяй наконец заговорил:
- Он сказал, что, мол, здрасте, уважаемые гости. Потом, м-м… он сказал, что русский не знает, - хозяин терпеливо ждал когда мы зайдём, - он удивился вопросу, а я спросил, что удивительного? Он ответил, что немецкий – язык всех белых людей.
Мы зашли в полумрак прихожей, хозяин, впустив собаку, вошёл сам и закрыл дверь. Впереди стали отчётливо проявляться множество свечей. Помещение было небольшим, но довольно уютным. Деревянные стены были сплошь утыканы маленькими клинышками, на которых стояли зажжённые свечи. Пол был из соломы, в одном дальнем углу угадывалась кухня, в виде полочек с коробочками и микростоликом, на котором стоял керамический чайничек, несколько блюдцев и чашка. В другом углу была узкая длинная деревянная полка, служившая, по всей видимости, кроватью. Слева от нас улёгся пёс, справа в большом толстом горшке тлели угли. Было относительно тепло, но и то, относительно того, что мы были одеты.
Хозяин сел на пол. Мы последовали его примеру.
- Джанг-чуб-сем-па, - сказал хозяин, указав на собаку.
- Ну и имечко, - скривился я.
- Ану Ану, - он похлопал себя по груди и стал улыбаться в ожидании.
- Митяй, - просто ответил мой попутчик.
Ану Ану ждал. Я отрицательно помотал головой. Он напрягся. Митяй соображал.
- Канн нихт ненен , - выдал он, переведя мне, - сказал, что ты не можешь назвать.
Я мотнул головой.    
- О! Нихт десагт, - сочувственно закивал Ану Ану, - самурай…
Последнее слово было сказано с уважительным выделением каждой буквы.
Я повернулся к Митяю, тот сразу ответил:
- Самурай.
- Болван, это я и без тебя понял, а первое что?
Он пожал плечами.
Ану Ану приготовился ставить чайник на огонь. Видимо, мы ему помешали в этом процессе, так как всё остальное было заранее готово.
- А чего он решил, что ты самурай? – спросил меня Митяй.
- Потому что своё имя они могут произнести только перед смертью, - объяснил я.
- А-а…
Чай был вкусен и походил более на какой-то бальзам, но без спирта.
На ломаном немецком Митяй всё же сумел объяснить, что мы ищем. Труднее всего оказалось назвать колесо, пришлось рисовать чаинками на столе. Ану Ану, поняв нас, замотал головой и указал, не вверх, а в бок. Благо дело, что не надо было покорять вершину. Потом, указав на пса по имени Джанг-чуб-сем-па, объяснил, что собака его была умокозырем, «как ваш Гитлер», а после достиг просвещения, очистив пробуждённое сознание, и решил попробовать дальше познавать мир, но уже глазами животного. Ану Ану показал три пальца, что, мол, эта его третья инкарнация в теле животного, первой, как мы поняли из его жестов, была белка. И что, самое важное, на этом сделал особый акцент хозяин, подняв указательный палец вверх, что Джанг-чуб-сем-па отказался от нирваны, как великая Тара, ради помощи людям.
- Бла-бла-бла, - закончил я и вышел на воздух.
За мной выбежал Митяй, сказав:
- Ну, ты это… так не культурно…
- Да пошли вы все… - я ринулся в сторону, собираясь уйти. Но не ушёл, понимая, что один не пойду.
Просто зло брало. Все думают о всех! Какая идиллия! Почему же всем на всех насрать! Почему мне не место в том мире, где я был рождён? Почему я здесь?
Колесо. Мне надо найти его! С этими мыслями я вернулся в дом.
 Поблагодарив хозяина, мы отправились в дальнейший путь.
- Может надо было остаться, переночевать? – спросил Митяй, - темнеет уже…
- Мы уже близко… - соврал я, не зная сколько ещё идти.
Мне было тошно и больно… за себя. Раньше я думал о себе лучше… на самом-то деле я никчемная мразь…
Хотя никчемный – слишком резко сказано, да и мразь… как-то грязно, не соответственно моему облику.     
Так себе чемненький, немразненький. Вообщем, сойдёт!
На душе стало легче, сомнения и тревоги улеглись. Небо, до того ставшее тёмным просветлело. Стало видно куда идти, а то Митяй, за время моих раздумий, два раза оцарапал себе лицо о невесть откуда взявшиеся ветки и один раз упал. Теперь немного подхрамывал, одиноко постанывая. Хотел на себя обратить внимание, подлец.
В таверне было многолюдно, воздух был пронизан резким запахом пота и копчёного мяса. Стоял откровенный галдёж, перемежающийся резкими всплесками гогота. Мечущиеся полные официантки в замусоленных суконных платьях, небрежно отирали свои зады о грубосбитые столы и лавки. Под потолком на цепях висели тележные колёса, утыканные потёкшими свечами. Обретя своими седалищами место посадки и, облокотившись на затёртый стол, мы заказали шесть кружек пива.
- А зачем мы здесь? – спросил Митяй озираясь, будто ожидая нападения от кого-либо из пьянчужек, собравшихся здесь.
- Ты что не хотел выпить? – сказал я, проталкивая в глотку остаток коричневой жижи из последней кружки.
Последние капли пива – самая мерзкая вещь….
- Хотел… - задумчиво ответил Митяй, - но разве нам не опасно сбиться с пути?
- Чего тебе переживать-то? – я жестом позвал официантку. Захотелось добавить нечто покрепче. Та поняла меня сразу, стянув с полки бутыль тёмного рома.
Митяй с трудом доглатывал вторую кружку.
- Ты ж алкаш! – сказал я ему презрительно, - а не можешь всосать несчастный литр…
Он не обиделся и, улыбнувшись, сказал:
- Я смакую…
- Врёшь, - констатировал я.
На стол был водружён ром. Женщина стояла, отирая руки о тряпку, висевшую на поясе.
- Фюнф вон инен, - надменно глядя на нас.
- Она сказала пять… - начал Митяй.
- А, брось! Всё равно денег нет, - махнул я рукой и, кивнув официантке, взял ром и, раскупорив сургуч, принялся пить с горла. Женщина, скривившись, ушла.
Митяй на меня смотрел не понимая:
- Ты это… а чё не придумал?
- Деньги? – выдохнул я, выпивка не по-детски жгла горло – да, не пепси-кола, глотнул ещё, - не захотел, - и принялся додавливать бутыль.
- Так нас же выпрут, - испугался Митяй.
- Не-а, - язык онемел от спирта, к дёснам притекала кровь, сгущаясь. Остаток рома был сладок и жажден.
- А чо с нами будет? – не унимался Митяй.
- Изобьют, - констатировал я, увидев как к нам направляются два амбала, сказал, - вот уже идут.
Митяй сник, казалось всё его тело пытается совершить немыслимое уменьшение объёма и, скукожившись, спрятаться под стол.
Я, поднялся, взял бутылку наперевес, крепко сжимая горлышко. Один из двоих направляющихся был, по всей видимости, мясником, в заляпанном застарелой кровью кожаном фартуке, держа на изготовке палку для деланья фарша. Второй ничем не примечателен. Но оба были грязны и грозны.
- Как сказать, что его мать сука? – спросил я быстро Митяя.
- Дейне муттер… - тянул он.
- Быстрей! – приказал я, они почти приблизились.
- Дейне муттер хундин! – выпалил он и поравнялся глазами со столешницей, спустившись.
Они подошли вплотную ко мне.
- Дейне муттер хундин! – заявил я.
Они переглянулись и второй, не мясник, спросил:
- Вессен?
- Чего? – высунулась голова Митяя из-под стола.
- А ничего! – крикнул я и с размаху обрушил бутылку о голову ближнего, им оказался мясник.
Ещё секунду он стоял, а после упал с грохотом на грязный дощатый пол.
Второй, внимательно оценив падение, сказал:
- Уп-с… шайсе!
Удар моей ноги его не настиг, потому как он успел выпрямить свой правый кулак в мой нос. Ощутив купание своих глаз в тёплом бассейне излившейся крови, я упал, больно ударившись затылком. Мир померк.

Нос не дышал. Вместо него, доводя до сухости слизистую, дышала глотка, вдыхая холодный шершавый воздух. Череп хрустел, будто зажатый в тиски. Открыв глаза, я увидел Митяя. Мы были на улице, я лежал на импровизированной подстилке, сделанной из куртки Митяя, он смотрел на меня с тревогой.
- Тоже мне, мать Тереза! – сказал я и, приподнявшись, сплюнул.
Потом огляделся: деревянные домики, люди в шляпах… лошади… вестерн какой-то!
- Мы где? – спросил я Митяя.
- Не знаю… как вышвырнули из кабака – мы тут очутились. Я думал, что начнут меня бить, но вдруг вот… - он повёл рукой: дорога, вернее улица, из пыли, по бокам дома… мы на куске травы под деревьями, посреди развилки.
- Я это не заказывал… - задумался, - а ты куда-нибудь ходил?
- А что? – спросил Митяй и ответил, - нет…
- Тут всё как на картинке… Понимаешь, будто мы со стороны на всё это смотрим.
- Ага… - согласился он.
Щелчок раздался позади нас.

                                         Афиша картинок.

- Чунга чанга… весело живёт… чунга чанга… - пропел я внезапно.
Митяй пугливо озирался. Ему было не до песен. Обстановка сменилась до крайности.
Мы были в чьём-то желудке. По крайней мере, пещерой это никак не назовешь. Щелчок ознаменовал наш переход. Смена историй происходила без моего ведома. Вот ведь и вправду: попили пивка….
Митяй вдруг стал исчезать, испаряясь в воздухе.
- Эй, Митяй, ты чего? – запаниковал я.
- Прости, мне надо… - он был уже почти прозрачен.
- Скотина! Опять за своими таблетками… А я? Ты меня тут… - я кипел от злости, но он исчез.
Дурак! Мало ему здесь…. Скот!
От стенок шло зловоние, по щиколотку была какая-то жидкая дрянь, кроме того была темень. Я в бешенстве стал бить ногами всё вокруг до чего дотягивался. Что-то дёрнулось, меня сдавило, так, что не продохнуть и резкий толчок…
Меня вырвало. То есть меня вырвали. И убежали. Какая-то гигантская тварь уносила свои копыта, содрогая землю. Если не считать мерзкой лужи, в которой я имел место быть, то вокруг была достаточно дивная картинка: зелёный луг, цветы размером с хороший дуб, прополз муравей, размером с медведя, на ходу бросив в меня любопытный взгляд.
Идти никуда не хотелось, вставать, тем более. Лужа, в которой я был, в принципе, довольно сносно пахла. Наподобие остывших столовских тефтелек. Да и куда мне идти, что я там не видел… в стране великанов. Необъяснимо было жалко Митяя и даже не то, что он по-настоящему крутые для него приключения променял на пару доз мнимой эйфории, ужасен был факт страха, перенесенный им в таверне. Осознавая вымышленность ситуации, трусость его не покидала…. Беда…. Ему никогда не стать умокозырем… Боюсь, что он сам слишком похож на неподволе.
Жижа сохла, прилипая к одежде и стягивая кожу на лице. Прям-таки омолаживающая маска! И что дальше? Уже хотелось есть. В голове ничего, кроме неподволе Митяя и вопроса о своей идентификации, ничего не находилось.
Так и не сумев сложить фантазией никакой картинки истории, я встал, хотя это было довольно затруднительно (самый низ и верх спины надёжно скрепились со смятой травой), и собрался идти куда-нибудь вперёд, когда позади раздался щелчок. Ну, слава богу!
Что тут скажешь…. Любил ли я цирк? Почти… я его НЕНАВИДЕЛ! Но так как от любви до ненависти один шаг, как и от ненависти до любви… то я почти что любил цирк.
Отрыгнув мне прямо в лицо, серый, шершавый со струпинами и одинокими чёрными волосками слон, принялся жрать очередное яблоко, выискивая, словно пылесосом, своим хоботом на полу клетки следующий плод. Единственное оставшееся яблоко покоилось у края решётки. Я без труда его вытянул между прутьев и с огромным злорадным наслаждением надкусил с множеством брызг сока, потёкшим по моим губам. Слон заметил. Я, ухмыляясь, смотря в упор, очередной раз сделал надкус. Остановив своё чавканье, он глубокомысленно глянул на меня тёмными глазами, с большими ресницами, поднял хобот – мне на мгновение даже стало немного стыдно за свой поступок – и выплюнул всё содержимое своего рта мне в лицо. Яблок было несколько, и пережёвывал он тщательно.
Частично стерев кашицу с лица, я произнёс слону:
- Уважаю.
Но ему, по всей видимости, было плевать. Потому он развернулся ко мне спиной и помахал куцым хвостиком. Благо дело до отхождения газов дело не дошло.
Стоял приторный запах мокрой собаки. По загаженным дорожкам сухой травой и кусочками былой еды, прошедшей пищеблок местного питомца, сновали туда-сюда подтянутые мужчины и женщины в обтягивающих костюмах, обшитых блестинками. «Дурдом» - отметил я про себя. Хотя можно было и вслух – меня никто бы тут не услышал, весь спектр звуков имел место присутствовать здесь. Слишком много красного цвета, причём везде: на ковриках, дорожках, накидках, костюмах, головные уборы слонов и те пестрели красным с золотой тесьмой. Прямо пристанище каких-то сексуальных развратников получается. Помнилось, в книге «Радость секса», припрятанной родителями, мною же найденной и прочитанной в одиннадцать лет, чётко говорилось: красный цвет вызывает возбуждение.
- Я тебя возбуждаю? – спросил я шимпанзе, которая норовила дотянутся до меня своей лапой.
- Их-и, ихи, - закричала она, прижимаясь и отдаляясь от решётки, крепко держась за прутья четырьмя лапами.
Пора валить, а то можно внезапно оказаться чьей-то женой…
- Пур ля премьер фу аль арене мадемуазель Жаннэ! – донеслось с арены.
Даже подмывало пойти посмотреть кто такая эта Жанне.
Для чего мне эти картинки показывают…. Что мне делать? Вспомнил! Искать колесо. Но где теперь? Я же был почти рядом…. Хотя… может быть я сейчас ближе, чем когда-либо. Два медвежонка, отчаянно пытаясь сбросить друг с друга, катались по полу большой клети. Подошла их мать: суровая медведиха, с грубой коричневой шерстью и рваным шрамом на левой ноздре. Судя по выражению её глаз – она не промах и тот, кто виноват в ранении её носа, пожалуй, давно уже труп. Она разняла их и принялась нежно и внимательно вылизывать. Взгляд стал спокоен, размерен и полон любви. Я смотрел на неё, любуясь. Она, ощутив моё внимание, повела носом, принюхиваясь к моему запаху, и глянула краем глаз. Контакт состоялся. Я готов был идти с нею прямо на манеж. Меж тем вся кажущаяся любвеобильность в миг растает, коль её детишкам станет голодно, и я превращусь в свежий фарш, с набором костей на бульон, в одно мановение её лапы. Как всё-таки мир зыбок. От любви до ненависти…
Щелчок. Мир вновь поменялся. Теперь всё было просто и до нельзя узнаваемо. Это был мой мир, в котором я родился. Вот двор, по соседству с моим двором, вот я, выгуливаю собаку….
Со стороны… только лишь со стороны я могу наблюдать. Словно кино. И как я понимаю – это фильм о моей не состоявшееся жизни. Ведь у меня никогда не было собаки. Я чувствую его мысли, вернее свои.
«…таблетки помогли, ну и слава богу! Бедненький, он ещё не набрался сил, но всё будет хорошо. Как там сынок… проснулся или ещё нет… Мария (жена)… опять поскандалили… ну забыл я сделать всё так, как она велела… ой, да ладно, успокоится…»
Ёлки-палки! Голова забита целым потоком… и ни разу о себе! Жена, собака, ребёнок!
Переживания сегодняшние, перемежаются с прошлыми: ребёнок болеет, страдания, анализы беременной жены, а хватит ли у меня денег… надо будет занять… хорош муж! Не может обеспечить… что с тёщей? …».
Ворох чувств, эмоций…. И никаких сил, и никакого свободного времени…
Странно… я счастлив! Вот в этом всём разве можно найти счастье? В заботах о ближнем? Смешно… Но правда…
Митяй, сволочь, где ты? Как мне не хватает с кем поделиться! Ты понимаешь, Митяй, мне это беспокойство, эта усталость и нервозность понравилась…. Что же делать? Выходит, что я не правильно жил… Надо было заводить семью, жить ради неё??... Да какой я муж, а тем более отец….
Но вот он… я… вроде есть…
Щелчок.
Бодхисаттва угрюмо глядел на меня:
- Я почти что ликую. Ты нашёл колесо счастья?
Ликовал он своеобразно, - отметил я про себя.
- Да нет, просто… скажем так, видел своё возможное… - развязано сказал я.
Бодхисаттва вытащил из-за спины палку и резко ударил меня по лбу.
Я не знал, что шишки могут появляться мгновенно...
- Дурак! – Бодхисаттва кинул прочь палку, та звонко ударившись о камни, полетела по склону вниз, - когда находишь то, что ищешь, должен понимать…
- Да чего там, - стал я пинать мелкие камни, - не моё это… да и уже не успею…
Удар палки пришёлся на правое плечо. «Он что их рожает?» - подумал я и обмяк, присев на колено, от боли в глазах встали слёзы.
- Дурак! – сказал Бодхисаттва, повторив для второй судьбу первой палки, - никогда не бывает так поздно, чтоб не успеть.
Я молчал, понимая, что за третьей палкой очередь не заржавеет.
- Ты вернёшься туда, где начал путь к людям, а что до меня – прощай, моё задание ты выполнил, - Бодхисаттва поклонился, растаяв в воздухе.
Четыре года. Детский сад.
Отец привёл, втолкнул меня в вестибюль.
Одутловато одетый в пальто, одетое поверх череды кофт, шарф, сжимающий снаружи воротник, заячья шапка, уши распущены и закрыты, завязочки-шнурки, один болтается, другой я смокчу во рту.
- Сам дойдёшь?
-Угу, - ответил я.
- Какой этаж-то помнишь? – одной ногой он уже был на улице, снежинки задувало во внутрь.
- Третий, - уверенно заявил я.
- Ну, хорошо, давай.
Он ушёл. Третий? Или второй? Или четвёртый? – не помню я. Мама последние разы приводила и заводила прямо на этаж. Да и что они хотят от не проснувшегося ребёнка в семь утра…
Не спеша, обойдя все этажи. Их было пять. Я запаниковал – моей группы нигде не было, да и все этажи были какими-то чужими, казалось, никогда их не видел ранее. Спустился вниз, опять поднялся. Я был потный, тревожный… забытый… оставленный на произвол. На пятый раз подъёма, обнаружил, таки на втором, своих. Радость сминалась неприятными ощущениями: прилипшая от пота рубашка к телу, раздражающий мохеровый шарф впился колючками в нежную шею, размокшие и растянувшиеся в сапогах носки от долгой беготни по хорошо протапливаемому помещению, голова в шапке горела.
- Ой, как хорошо, что ты ещё не успел раздеться, - сказала воспитательница, - и не раздевайся, сейчас пойдём гулять.
- Куда… - взмолился я.
- А не всё ли равно, - продолжила улыбаться она, подскочив к неразумному Павлику, не умеющему застегнуть куртку.
- Ты что, гулять не хочешь? – спросила с укоризной Виолетта, нравившаяся мне тогда девочка.
Ну что я мог ответить. Только отрицательно помотать головой.
Удовольствия от ранней прогулки я не получил, и, казалось, в добавок простыл. Я был довольно мнительным ребёнком.
На столы подали пюре, натёртую свеклу и кефир. Грустно отодвинув тарелку, я поклялся никогда не заставлять своих детей есть свеклу и картофельное пюре. Кефир же я всё-таки выпил.
Очень вкусное дерево оказалось у флагштока маленького флажочка. Раскусывая задними зубами деревяшку, я наблюдал за беготнёй двух одногруппников, не поделивших пароход, вокруг которого они как раз и бегали. Вдруг, кто-то резко навалился на меня, флажок пошёл внутрь под напором… вернее я на него напирался…. Всплеск в горле, нечем дышать… хочется кашлять, а не могу… Ещё чешется под затылком…
Меня сначала госпитализировали, потом, заштопав, отправили на домашний покой. Было, в принципе, весело: приходили дядьки и тёти, смешили, дарили подарки… Родители заботились, переживали. Мне было хорошо.
«Вот так социум и стоит до сих пор мне поперек горла…» - подумал я.

Меня уносило вдаль стуком вагонных колёс. Командированный фирмой вместе с двумя коллегами Борисом и Николай Ефимовичем, я надирался с ними в купе самогоном, что приготовила в дорогу тёща Ефимовича. Курица, варёная, серовато-безжизненного цвета, яйца, солёные огурцы. Жизнь кипела, шли чередой анекдоты, рассказы о былых застольях. Акстись шептал разум, вот это твоё – живи и наслаждайся, Кхнак вливался в мысли о неразгаданности пространственного перехода и выливался в глотку с очередной рюмкой первача.
- Она сидела тогда за твоим столом, - начал Ефимович, - ты ещё к нам не пришёл…
- Да он уже был, - утвердительно заявил Борис.
- Меня не было, - уверил я.
- Так вот… - откусывая кусок курячьей ноги, продолжил Ефимович, - она… это что-то! Такая штучка!
Вытягивая кусочки разжёванной косточки, он мотал головой, причмокивая. То ли вспоминая эту штучку, то ли от вкусовых достоинств курицы.
Оно, в принципе, было одним и тем же, подумал я: что вспоминать достоинства курицы, бывшей сотрудницы, что смаковать достоинства курицы сегодняшней варёной.

Как-то шёл по улице и встретил Кошмана. Он таксист. Говорил со мной тактично-сдержанно. Старался, норовил в друзья. Странно… он был таким грозным, а сейчас жалок…
Однако.

- Азуелиус! – Кхнак неистово хмурил семь надбровных дуг, восьмые он выгнуто приподнял, выщипывая серебристые волоски перед кругленьким зеркальцем, лежавшим на столе.
Я смотрел в пол.
- Азуелиус!
Я поднял стыдливо глаза.
- Азуелиус, тебе нравится? – он играл бровями, вертя головой вправо-влево.
Он что баба? Хотя, что я знаю об инопланетной психике….
- Нормально, - ответил.
- Вот и отличненько, - Кхнак надулся и заорал, - Азуелиус!!!
Чуть не обделался… Разве ж можно так орать!
- Чего?!
- А что по поводу гиперперехода через пространства?
- Да где мне его взять? Не знаю я! Не готов ещё…
- Так бы сразу и сказал, - Кхнак удивлённо приподнял все брови и я отметил, что он действительно мастерски их пощипал – все одна в одну тоненькие, - там, - он указал щупальцем в сторону склада, - на верхней полке, справа от двери.
Поблагодарив Кхнака, я зашагал по железному коридору. М-да, крейсер – не корабль, никакого изящества, всё сжато, жёстко и аскетично, ни одной лишней детальки, ни завитушки. Огромная махина, рассчитанная в основном для боя. Узкие стальные проходы, тусклый свет, низкий потолок.
На полке лежал запаянный плотный кулёк. Содержимое было тяжёлым, но не просматривалось. Зубами вскрыв, я нашёл, что мне было поручено: преобразователь гиперперехода.
- И что теперь? – сказал я в воздух, осматривая нечто наподобие подшипника.
Толстый стальной круг, сантиметров пятнадцать в диаметре, по всей длине окантовки выпирают изнутри полусферы багрового цвета, похоже, как стеклянные, но не прозрачные. Я вертел  ЭТО в руках и думал: как это работает, или куда это надо вставить, чтобы оно заработало?
Космический бубен какой-то. Меня осенило: сжав кольцо одной рукой, я хлопнул по второй раскрытой ладони. Внутри круга завертелся шарик… нет, клубок тёмно-зелёного цвета. Неосязаемый на ощупь, он медленно вращался, изливая нежное свечение.
- Ну, что, друг мой, - обратился я к шарику, - махнём в четвёртое измерение…
Мир сплюснулся. Меня сдавило, ни одного движения я не смог произвести… Щелчок, щелчок… гул, словно турбина самолёта. Исчезло всё.
Никогда не чувствовал настолько тьму: она была шершавой и приятной, внутри меня кололо что-то за грудиной, но ощущалось нечто невообразимо благое. Темнота стала потихоньку рассеиваться. Отовсюду проникал удивительный свет. Вспышка.
Я лечу, вернее, опускаюсь, будто в чьих-то трепетных и заботливых руках. Надо мной голубое небо, под низом земля. Воздух прозрачен и чист. Редкие облачка обволакивают меня, рассеиваясь. Отчётливыми становятся контуры ландшафта: извилистая речушка, холмы, покрытые зеленью и бурые вставки то тут, то там. Коровы! Бурёнки карего окраса, с белыми пятнами по бокам. Приземлился. Мягко и уверенно, будто и не летел с километровой высоты.
Пошёл к реке.
Вода журчала, отираясь о камыши, за которыми несколько уток и селезней выискивали нехитрую снедь. Я умылся, рассмотрев своё лицо в зеркальной глади воды: чуть раскосые глаза, волевой подбородок, точёный крепкий нос, высокие скулы и шапка косматых волос. Почти как и прежде, только после некоторой трансформации: черты стали нарочито грубее, более выделялись глаза, до того круглые и небольшие. Изменился, пожалуй, в лучшую… но узнаваем. По крайней мере, я себя признал.
Встал и вытянулся, желая рассмотреть даль. Чуть вырос, ещё чуток… Уникально! Я могу управлять своим телом, модифицировать! С помощью лишь желания! Вот это да!
Впереди было всё то же: очередной рукав реки, зелень. Разве что вместо коров барашки, да и попадались местами деревья.
Отрастив себе руки, я опёрся на них и раскачивался, словно на качелях. Потом, удлиняя себе пальцы, одновременно гладил десяток коров, они, не обращая на мои глупости внимания, продолжали монотонно есть траву.
Закончив баловство, я побрёл вдоль реки, надеясь встретить кого-нибудь из аборигенов. Хотелось встретить людей. Внезапно и удивительно для себя мне захотелось человеческого общества. Может я превратился из мизантропа в человеколюбца? Не мудрено: на душе было сладко, в сердце тепло, а в голове умиротворение.
Не повстречав за последний час никого из разумных особей, я слегка приуныл. Пейзаж, хоть и сменился на предгорье с густым хвойным лесом, но уже не удивлял, а был до скучного обычен. Отращенный мозг, я ощущал его укрупнение, видимо, жаждал много новой работы, каковой предложено не было. Всё вокруг более подходило для отдыха… но я не устал, а более чем всегда чувствовал прилив сил, небывалых ранее.
Моё кольцо для гиперперехода исчезло, но только визуально, его имение при себе абсолютно осознавал. Едва уловимая мысль, мелькнувшая у меня в голове, привела к моментальному действию подшипника, и я оказался в пятом измерении.
Без всякой прелюдии, исключая полёты и нежное качание, я появился там мгновенно, где ещё, наверное, мне не престало бы быть.
Два излучающих шара выглянули из полного мрака навстречу мне. Они витали в пространстве, немного подрагивая, светясь мягким янтарно-жёлтым свечением. Я как бы стоял, но ощущения веса своего тела не было, как и не чувствовалась твердь под ногами. Мысленно с ними поздоровался, голосовые связки здесь не функционировали и я это автоматически знал. Один шарик был чуть поменьше, он подлетел ко мне ближе и сказал (тоже мысленно):
- Ты пришёл, где рано быть. Здесь нет ничего, чтобы мог осознать или увидеть.
- Что мне там делать… - сказал я с грустью.
- Мыслить. Но и там тебе не место. Живи у себя, своим чередом попадёшь куда надо.
- Мне и там не место…
Показалось… но они будто засмеялись.
- Слишком много мыслей, не тех. Ступай.
Послали бы сразу, без этих соплей, толку б было больше!
Мысленно решил вернуться в свой мир. Какая боль! Скрежет в ушах, отбойный молоток в голове скалывает черепную коробку. Сердце учащённо бьётся, не хватает воздуха для вдоха… тяжело… как тяжело…

Проснулся. Над головой кривой беленый потолок. Младший брат дрыхнет на своей кровати рядом, между нами окно. Жёлтый пряничный свет проникает от уличного фонаря. Потёртый коврик на полу, старый платяной шкаф… М-да, и запахи тут не те…
Я рано встал: полотенца были сухие. С радостью принял ванную, помылся. Всё-таки как это приятно ощущать себя чистым! Оделся и пошёл в кухню. Стараясь никого не разбудить, вскипятил чайник, мазнул пару бутербродов и уселся завтракать. За окном начинала свой цвет сирень. Весна. Жизнепробуждение. Странные чувства охватили меня: захотелось стать хорошим и счастливым.
Но как же мимолётны мгновения и как хрупок мир…

- Ты что, поехал, что ли?! – вошла мать, - чего без света сидишь?
Раз, и рубанула выключателем. Однозначно - светлее не стало.
- На дворе уже почти рассвело, - сказал я, отпивая чай.
- Вот именно, что почти! – ответила она, принявшись греметь утварью.
Приём пищи стал до противного обыденным и ничем не примечательным. К тому же аппетит пропал.
Появился отец в трусах:
- Что-то рановато ты поднялся… по работе что?
- Грызуны, - кисло ответил.
- И чего вы с ними делаете? – обернулась от плиты мать, - мало их доктора мучают.
- Допрашиваем, - и добавил, уходя, - с пристрастием.

Улица пахла школой. Совокупность запахов, что кружила меня в пути, разбудила в моей памяти воспоминания о начальных классах. Набор впечатлений был широк: запах котлет и компота из столовой; жареные семечки в стаканах у бабок, перемежающиеся с ландышами и их лёгким, пронзающим ароматом; передевалка спортзала, острый запах чужих кед и нестиранных штанов-треков; крепкий сладковато-удушливый запах завуча и её седой шар волос на голове; Юля… со своими огромными белыми бантами…; озон после дождя; свежесть и абсолютная неподдельная радость…
Во всём видеть удивительное и прекрасное – свойство детей, которое постепенно с взрослением полностью исчезает, а порой и перерастает в совершенно противоположное – во всём видеть обыденное и омерзительное. Взрослый с лёгкостью расскажет, что у него случилось за день плохого. А если что хорошего и вспомнит, то оно будет в меньшинстве, да и касаемо только лишь меркантильных интересов.
Решил пойти к Митяю. Обоссаный подъезд его девятиэтажки меня всегда почему-то радовал. В нём витал дух свободы. Притом, что я в большей степени аккуратист и поборник чистоты, здесь вдохновляла атмосфера, как ни странно, на любовь, дружбу и сотрудничество. Ни в одном другом таком подъезде не чувствовал себя так. То ли накладывал отпечаток тот факт, что здесь, под самой крышей обитает мой друг, то ли абсолютная индифферентность его обитателей к друг другу и чужакам.
Как писал профессор Мечников: «Лейкоциты проявляют полную индифферентность по отношению к развивающемуся мицелию…».
Грибок развивался из-под лестницы первого этажа и дошёл уже до головы Митяя. Он открыл мне дверь нарочито бодрым, чем обстояло на самом деле. Движения были порывисто-скомканные, смешок дегенеративный. Разваливался на глазах…
- Что ты с собой делаешь, - спросил я его.
- Да, я так ничего… - он дебильновато улыбался, часто моргая, - ты это… прости меня…. Но все эти картинки…ну, надо было мне… не мог я.
Митяй стоял на коленях в полукруглом зале местного кабуки. Сёгун положил перед ним  мэтэдзаси, ритуальный кинжал, на красной подушке.   
Я подошёл к нему с боку и обнажил меч.
- Зачем ему иметь кайсяку – он же не воин, - сказал сёгун.
- Он мог бы им стать, - ответил я.
- Тогда пускай… - согласился он.
Как гласит Хагакуре, трактат о кодексе чести самурая:
  « С древности для самурая считалось несчастьем быть приглашённым на роль помощника при самоубийстве. Ибо если он выполнит своё предназначение, это не добавит ему славы, если по какой-то случайности ошибётся, это будет считаться самой главной ошибкой его жизни».
Я не ошибся.
Когда Митяй, со вспоротым животом стал заваливаться вперёд, я мигом отсёк ему голову.
- Не держи это в мыслях, но оставь в памяти, - посоветовал сёгун, когда мы вышли на дневной свет.
Я промолчал.
- Почему он выбрал театр?
- Он всегда был актёром в душе…
Сёгун кивнул головой, поклонился и ушёл.
Прощай, Митяй…

Жить у себя, по совету шариков, было нестерпимо горько.
В голове вертелись слова Бодхисаттвы: вернись к началу пути…. В детство. Хотя и там было не сладко.
Нет, не будет никакого детства, никакого у себя! Тошно мне здесь и цели нет. Никогда в моей жизни не было ни упорного труда, ни достижений, ни целеустремлённости… Видимо прав был тот, кто сказал, что только тяжёлый изнурительный труд может очистить душу и помочь осознать простые человеческие радости, избавить разум от ненужных, сорных мыслей, тем самым приблизив счастье.  
Вперёд на галеру! Там, в горячке вёсельной работы, очистится моё сознание…
Но сперва надо выпить…. Не проведать ли мне старика Остерманна?
Старик завязал. Оказалось давно и серьёзно, но, к моему счастью, друзей, как и прежде, зазывал, и стол ломился от бухла.  
Придя к Костику с видом как будто мы виделись вчера, я с радостью обнаружил, что попал в тему: Хрущ только начал откупоривать бутылочку «Солнечный берег» - отстойного и глоткорезательного пойла, но с отличительным коньячным цветом. Джур Джур приволок какую-то прыщявую и липкую тёлку, но с обкатистыми формами. Семён был как всегда трезвенник, он же спортсмен, потому курил травку одиноко сидя в углу в кресле. Слюнь, Быча и Сторож пытались уговорить Пчелу принять их пыльцу, та в ответ жужжала, икала и налегала на бычков в томате. Девочка была здоровенная, а потому и вечно голодная. Вообще-то друзей у Остерманна не было, все встречающиеся и часто сменяющиеся гости просто искали приюта – он им его давал в своей трёхкомнатной хазе, пока его прямой предок в две смены ишачил на заводе. Отхлебнув из плоховымытой поллитровой банки (фужеры закончились или были разбиты) пойла, я крякнул и попросил добавки. Хрущ нехотя спрыснул ещё. Я кивнул, мол, давай ещё.
- А тебе не хо? – он нагловато поднял брови. До «просто» нагло ему не хватало уверенности. Но долил.
Я выпил. Стало мерзко. Но потихоньку, слегка жим-жим внизу живота и тело начинает набираться лёгкой взбудораженности. Стало хорошо. Маякнул Хрущу: ещё.

Бутылка была располовинена на пару с Хрущом. Остерманн держался в завязке третий месяц. Поговаривали, что он заключил сделку с дьяволом. Но как сам он объяснял, что это лишь его новое воззрение на мир глазами покорного Яхве Аврамового потомка. Джур Джур удалился с безымянной в спальню Остерманна старшего, Семён углублённо просматривал экран выключенного телевизора, Слюнь и Сторож ушли, Быча уснул рядом с обожравшейся Пчелой. Так что никто не встрял на момент приговаривания Солнечного берега.
- Ну. Митяя видел? – сказал внятно, но абсолютно невнятный Хрущ.
- Его нет… уже, - ответил я.
- Угу… - и он уснул, стоя как боевая лошадь, только сидя.

На балконе пахло мочой. Видимо кое-кто из гостей не знал где у Костика ванная. Ветерок приятно ерошил мне волосы. Казалось, что недавние сомнения куда-то улеглись и скоро будет мне хорошо, так хорошо, как никогда не было….
И жить, жить, жить! И вся эта гадельня, весь этот трёп уйдут ни в что и рассеется печаль, будто и никогда не было… Где-то свиринькал соловей, но как-то невсамделишно, будто пластмассово. Странно… соловей… здесь?... Звуки повторились…. Тьфу ты! Звонок. Дверной звонок! Я пошёл открывать, Костик, похоже, находился в сортире.
- При-ввет. А Женя тут? – в обгрызенном проёме обшарпанной дермонтиновой двери стояла хрупкая девушка, с крупным лицом в оправе белокурого каре.
- Кто? – не понял я, пригнувшись, прислушиваясь. Чего ей тут надо, в самом деле?!
- Женя. Евгения Пчелова, - протянула она нежным голоском. Прямо ангел какой-то!
- А-а! Пчела! – громко отозвался я, - заходи – она спит.
Сойдя с порога, жестом пригласил войти.
- Я, может, не вовремя? – робко спросила она, заходя.
- Если с бухлом – то самое то! – было пошутил я, но заметив как она на меня глянула невинным и непонимающим взглядом – я замялся и заткнулся, провожая её в комнату, где лежала Пчела.

Оказалась приличная девушка, сокурсница нашей Пчелы (Пчела ещё учится? Вот это здоровье!), принесла ей конспекты лекций. И быстро хотела ретироваться, но я был непреклонен и напросился проводить. От меня разило дешёвым бренди и бычками в томате (единственной закуской Остерманновского стола), но она, казалось, этого не замечает. И говорит со мной, говорит…. Ей, по её взглядам, важен человек изнутри, а не снаружи…. Все так говорят, но этой Галине я почему-то хотел верить.
Не преминул назначить свидание.
- Извини… но мне думается это ни к чему, - она потупила взор.
- Почему же… - содрогнулся я.
- Ты мне не нравишься, - она глядела нежными карими глазками, вынимая всю мою душу.
- Ах, ты стерва! Ну, я научу тебя родину любить! – первое, что вырвалось у меня, но не сорвалось с уст.
- Мне важен факт твоего присутствия и если я тебе так неприятен, то приму отказ… - сморозил я фразу с подвыподвертом.
- Нет, ты не так понял! – она насупила свои бровки, - ты мне совсем не неприятен, просто не хочу, что бы ты испытывал ложные сентенции по поводу дальнейшего развития отношений.
Во заломила, а! Падлюка! Умная слишком. Но зацепила…
Смысл пинать стену, когда её нет.
- Что ты лыбишься, Зигмунд, твои последователи, ученики, Юнг и иже с ним перечеркнут твою теорию и напишут свои… Иногда сигара, ведь просто сигара, а не мечта о минете.
Я победоносно нёс с кафедры свою речь, разбрасывая едкие фразы в сторону профессора. Аудитория одобрительно похлопывала мне. Аплодисменты не переходили в бурные овации, только лишь из преклонения перед профессором контингента слушателей.

Распинав стену, ничего не обнаружил, но на тот момент не разобрал этого и потому был доволен.
Анекдот:
Встречаются два приятеля. Один спрашивает:
- Ну, как ты? Сто лет тебя не видел!
- Да вот – женился.
- Да ну! Наверное, красавица!
- Нет – уродина.
- Ну… - изумляется первый, - наверное, богатая?!
- Ни гроша за душой.
- Умная?!
- Полная дурра.
- …? Может, в постели…?!
- Как бревно.
- Тогда что же???
- Да ты понимаешь… у неё глисты! Да, в прочем, ты не поймёшь… ты же не рыбак.

Я не был рыбаком и понять себя я не мог. Но был влюблён по уши.
Она была с далёкого села. Училась бесплатно, на бюджете, чем очень дорожила, ибо у мамы-папы не было денег вовсе. То ли они задолжали кому-то, то ли прогорели в бизнесе, то ли… вообщем эта тема вызывала у неё страдальческие судороги, потому и не поднималась больше, после того, как первый и единственный раз я спросил. Быстро ко мне переехав, она предложила разменять нашу трёхкомнатную, на двух (для родителей и брата) и одно (для нас). Отец был молчаливо согласен, мать бесновалась. Ей хоть и осточертела лишняя баба в доме, но не до такой степени, чтобы менять жильё.

Свершилось! Размен состоялся. Наша с Галей собственная жил площадь! Пора бы задуматься и о детях… о собаке… - вот что пригрезилось мне в те минуты….
- Ты чего?! Мне рано ещё рожать, мне только двадцать три…
- А мне тридцать, - опешивши и угрюмо, сказал я.
- Ну ты же понимал, что я сначала должна сделать карьеру, а не записываться в домохозяйки, - она сказала тем же голоском… что я принял себя как полное ничтожество, алчущее завладеть юными годами своей благоверной.

- Мы что с такими батареями жить будем? – спросила она.
Чем плохи чугунные батареи…. Но я сменил их на дорогие алюминиевые радиаторы, которые ни черта не грели, так как были аэрозависимые, а из-за наших штор-занавесочек не возможен был аэропоток и они были горячи, но холод не убавляли. А без шторочек и гардиночек – строго-настрого запрещается существовать, так гласил неписанный кодекс Гали.

- И что это будет за встреча? – уже в накале говорю я.
- Ты их не знаешь, - она удивлена моей обеспокоенностью, - ребята, что с нами учились, мои подружки…

Так случилось…. Случилось! Я сделал это!
Скоро должна родить…

Она охала, ахала. Я был, в восторге, следил за её питанием, хотя она всё равно жрала что хотела. Предвкушение того, что я стану отцом заглушала любые неприятности и, мнилось, что единственное предназначение мужчины – быть чьим-то папашей. И я видел в ней ангела. И я хотел видеть в ней святость. И я любил её, ни разу так и не увиденных родителей.
Она плакала, она ныла, что я загубил ей карьеру, своей похотливостью, результат которой, должен появиться вот-вот. Но я осознавал, что это мой крест, мой чемодан… хотя подсознание выдавало, что этот чемодан без ручки. Эти все страдания на пути к счастью, этим успокаивал себя.
Работал в душном офисе, где Борис выкладывал каждый раз свои рассказы о бедовых девках, что ему беспрепятственно давали то, что могли отдать. Меня несла воодушевлённая мысль о сыне или дочери, что подарит мне возлюбленная. Которая, со своей стороны, всё делала, чтобы изжить меня со свету. Но я мирился, соотнося свой постылый образ к её великому предназначению и соглашался на те или иные её капризы. Практически забыл о фантазиях. У меня была другая цель – самая совершенная и правильная. Породить на Земле своё продолжение, потомство.
Дни угасали, наполняясь тяжёлым будничным светом. Близился момент разрешения.

Галя подошла ко мне:
- Пожалуй, пора…
Я ринулся к телефону: сперва набрать врача, предупредив о нашем приезде в больницу, а после вызвать такси. Беру телефон, чтобы позвонить, слышу щелчок, и он превращается в моих руках в трубку аппарата времён начала ХХ века. Странно… чёрный эбонит тяжелел в руке… слышен шум… ответ:
- Двенадцатая.
Положил трубку. Рычажки звонко клацнули, приняв свою эбонитовую сестру на ложе.
Деревянный стол Александровской эпохи, оббитый зелёным сукном по рабочей части. На столе серебряный набор: две чернильницы, два пера в держателях и отдельно пепельница, пресс для бумаги. Позади окно, впереди перед столом два стула, ковёр, дверь. Справа книжные полки шкафа, сплошь заставленные толстыми, разлезающимися картонными папками, лишь несколько широких книг в чёрных обложках; слева высокое и помутневшее от времени зеркало. Я разглядел себя: маленькие усики, седой полу-лысый ёжик, усталые глаза, китель… скрипнув деревом стула, на котором сидел, заглянул под стол: галифе, заправленные в хромовые сапоги казацкого типа с задранными носками. Часы на стене безумолку тикали, маятником туда-сюда. Во всём чувствовалась власть…
Непередаваемое чувство…. На несколько минут позабыл обо всём: и что жена рожает, и что опять не по своей воле попал в историю. Я обладал властью и не важно какой… будь то НКВД или другое ведомство. Я карал и правил, я избавлял и наказывал. Я рука власти….  Сидел, тёр задницей, облокачивался на всё, что ранее принадлежало господам. Всё то, что я использовал было проникнуто властью, силой, деньгами. И никогда бы я не смог прикоснуться к этому, кабы не новая власть, которая забрала всё у этих избалованных, изнеженных властьпридержащих зажравшихся морд… теперь мне дадена власть! О, сладость! И пусть меня даже расстреляют… но я им всем… уничтожу… с корнем…. Халиф на час, но на полную катушку! Власть в моих руках! И как тут не воспользоваться вседозволенностью….

    Меня вели по коридору. Я знал эту дорогу. Не то, что я её прохаживал, но знал куда ведёт: там, в конце, за поворотом, будет лестничный спуск вниз, там-то мой конвойный и надавит на спуск…. Сколько ж я угробил… блин! Первую сотню помню, а остальных нет! Ещё пару сотен, мабудь, будут. Говорю уже с украинским акцентом, как мой охранник Гаврилов. Дослужился с капитана до подполковника. Всего-то за триста душ… Хорошо, хотя мог бы ещё состричь пару десятков голов… вот и поворот. Раз ступенька, два ступенька, три… хлопок, удар… падение.
Щелчок.
- Ты прошёл свой первый дзен? – спросил Сёгун, притаптывая  татами из свежескошенной травы.
- Да, - ответил я наугад.
- Много Неподволей на твоём пути, слишком…
- Справлюсь, - сказал я, отбивая очередной удар боккена.
- Рано тебе в умокозыри, - Сёгун опустил свой боккен мне на голову.
Треск, ломота отразилась в почках. Голова треснула в нескольких местах, на некоторое время я онемел. Слюна вытекала сама собой из раскрытых от боли губ.
- Но попробуй, - сказал сёгун, пряча боккен и поклонившись.
Я поклонился уже в пустоту, осмысливая задание сёгуна: стать умокозырем…
Не успев оклематься от расстрела, был уже мучим новыми болючими ранами. И на теле и в уме.
Светало. Листва шелестела надо мною, свежий ветер наполнял утренний воздух дыханием трав. Где-то впереди, за туманом, скрывалась Фудзияма.
Щелчок.

Галера. Вроде бы как долгожданная, но я её давно не ждал и не желал. На тринадцатиметровом весле мы втроём: Я, Марек и Титарек. Вперёд, от себя и к себе, к себе изо всех сил. Каждый школьник знает: толкать легче, чем тянуть. И ещё раз… фуух. Тяжело…
Прошло полчаса…
Невыносимо тяжело! И эти двое сук играют и подтанцовывают! Впереди, почти на самом носу скрипач и бандолинист задавали мелодию ритма вёсельной гребли. Марек, поляцкий выродок, не дотягивал. Я его убедил грести тщательнее. Поставил пятерню на горлянку – он и молча согласился. Видимо, загодя переутомился. С чего бы? Гы-гы. Титарек посмотрел грозно, но ничего не сказал.
Весло давалось труднее. Марек умолк совсем, приникнув к уключине. Титарек мычал, периодически пуская сухую пенную слюну.
Мне надоело. Я поднял восстание. Бедный Марек, ведь это было твоё предназначение…
Бунт прошёл удачно: мы вновь у вёсел, десятерых с шестидесяти зарубили, но зато дали двойную порцию обеда и по полуторалитровому кувшину с вином. Так что на меня никто не серчал, а наоборот – были благодарны. Но вёсла давались по-прежнему тяжело…
Мы готовились к абордажу. На нос была прикреплена ублюдочная мачта. Ею предполагалось разбить боковину корабля-покойника.
Укреплённая тросами мачта нагло пробила борт греческого судна. Сопротивления практически не было, но вырезать пришлось всех. Так или иначе, кормить пленников не было смысла. Золота не нашли, зато была найдена отличная партия местного вина.
По-варварски, не разбавляя, команда упилась вином всласть, после налетев на рифы. Мы почти достигли вратов, но срежет днища не позволил дальше идти, пришлось эвакуироваться.
Сухая жара резала тело, питьевая вода кончилась. До ближайшего города было три дня пути. Африка в своём северо-западе оказалась скучным кладбищем. Я погибал, скручиваясь от голода и жажды, покрываясь язвенными высыпаниями и лопнувшими очагами вспузырившейся кожи. Одна мысль грела сердце: либо это действительный окончательны конец, либо я обернусь дома. Чуда не последовало, последовал щелчок.

- Кабувил Итцсамна! – провозгласил жрец, потрясая окровавленным ножом в небо. Все присутствующие на вершине каменной пирамиды издали звук не то «У-ух» не то «А-ах». В тугом деревянном ошейнике меня подвели к размахивающему ножом. Честно, мне хотелось кричать:
- Не я! Не меня, - так уж жутко выглядела вся церемония жертвоприношения.
Коленями я уткнулся в густую тёмную лужу, ещё не успевшую свернуться, крови. Мне было страшно. Не смерти, а от промедления: видимо у предшественников сперва вынимали печень, а после сердце. Чтобы тот видел, как великая сила его самого крупного органа уходит в небо.
Жрец повелел положить меня на каменный помост и возвёл надо мной жертвенный  кинжал. Он сказал:
- Боги требуют от нас сил. Отдав свою – защитишь остальных.
«АААА!» - разорвалось в голове, а вырвалось из груди только: «У-у-у…».
Щелчок. Как я устал.
Поляна. Абсолютно пустая поляна. Сочная зелень трав, ни цветка, ни деревца. Бесконечен зелёный ковёр.
Я устал. Мне тяжело. Я осознал, как может быть хорошо в том мире, который я покинул. Жизнь страшна, ещё страшней от мысли, что череда превращений и новых картинок может быть бесконечна.
Определённо надо себя убить. Не знаю станет ли легче, но, по крайнеё мере, череда смен историй окончится и оборвётся навсегда. Невыносимо жить в чьих-то ролях, пренебрегая своей. Хотя когда-то меня это и радовало….
Ковёр продолжался третий час. Не находилось ничего, где бы можно было повеситься или утопиться.
Восьмой час пути. Трава беспредельна. Судя по освещённости, я попал сюда днём, но до сих пор светло…
Я уже не иду. Просто лежу. Трава достаточно густая, но очень жёсткая. Долго не полежишь…
Щелчок.
Это невыносимо…

Джеральдина тряслась на металлическом тросе, балансируя всем телом и кружа тарелочки на палочках в руках. Я стоял напротив. Моё белое трико сильно впивалось в зад. Мысль была гнетущая: может, шлёпнется?
Нет. Не шлёпнулась, а ещё и подпрыгнула, поймав все тарелочки, было устремившиеся вниз, и сиганула мне на плечи. Я чуть не обкакался, но, на удивление, выдержал. Зрители бурно аплодировали. До чего же ненавижу цирк…
Мы с Джеральдиной куда-то целенаправленно шли, она висела на мне и верещала своим стрекучим голосом.
Она потомок гениального комика…. Вот так да. Почему бы мы не родились с ней в одно время? Почему…
Она худощава, пучеглаза и много краски держит на своём лице, но я ни с кем и нигде не чувствовал себя так легко и дурманящее прекрасно.
Насколько я был дурён, что не понимал ранее того, что понятно стало сейчас: искать лицо попривлекательнее для своей будущей пассии  или делать ставку на внешность делового партнёра – величайшая глупость! Да, конечно, все сейчас заохают и затюкают, что, мол, всем давно известно, что надо искать внутреннее содержимое в человеке и оно должно быть прекрасно, а не внешняя оболочка…. Да? И кто из нас того придерживается?... Никто! И главное: то, что внутри человека, это не только его мысли и нрав, а, важнее всего, опыт и память. Именно они и создадут ту самую картинку, что ты увидишь потом, спустя какое-то время после знакомства.
Щелчок.
Как жаль…
Джеральджина, как жаль…

Пустой деревянный пол. Я босой. Пол кажется чистым, но явно нет, просто в сравнении с моими ногами - он блестит. Темно, но довольно ясно видны все очертания и цвет обструганных досок стен. Свет проникал понизу, почти у пола были узкие прорези. Глаза адаптировались и использовали тот малый эффект отражения, что скользил по грязному полу, оживляя бревенчатый сарай. Я был заперт.
Мне не было тяжело, я был отрешён. Я не беспокоился о своей мелкой житёнке, я мыслил о том, что всё ли сделал возможного за свой краткий миг существования. В первый раз ощутив тревогу за всех, позабыл себя…. Я коммунист! Потому-то и заключили меня здесь. Враги, враги человечества, кои снуют во всех частях света, дабы воспротивиться желаемому испокон веков людству единению ради счастья и мира на земле. Готовый отдать жизнь за брата, пускай даже неведомого, но неустрашимого перед любым натиском извечной гибельной и насильной власти. Я был спокоен перед неминуемой гибелью, зная, что не один, что другие, такие как я, восстанут против угнетающего строя и сомнут нечисть, противящуюся закономерному развитию общества ко всеобщему равенству и братству. Боже мой, как же это всё просто устроить, кабы у всех в головах был разум, а в сердцах - совесть.
Утром был расстрел, а после щелчок. Когда я упал от резких всхлипов трёх мелкашек и толстые сухие травины воткнулись мне в спину, блаженность исхода обняла меня, сказав на уровне ощущений нейронов мозга, что жизнь прожита не зря и таких как я всё равно непомерно больше тех, кто спускал  курок.

Кхнах заботливо обнял меня, прощаясь:
-  Не думал, что увижу, не знал, что попрощаюсь… - его щупальца крепко стиснули весь периметр моего тела, - но… так или иначе, не прощаюсь…
И исчез.
Я стоял один на металлическом корпусе крейсера. Надо мной плыли мириады звёзд. Тело не ощущало ни одного весомого порыва – вакуум был тих. Будто стартовая площадка морских истребителей, гладкая поверхность корабля означала величайшую мысль конструктора-землянина, сотворившего первый военно-морской крейсер. Одиночество в безвоздушном пространстве трудно себе представить…. Но попробовать стоит, если ты стоишь и твои глаза не вырывает с орбит отсутствие кислорода. Тогда есть время задуматься и попытаться, в дальнейшем, что-нибудь сделать не для себя. Ведь когда мы делаем что-либо не для себя, но с чистым сердцем, окажется, в конечном счёте, таки, для себя. Иначе мы себе и не представляем… и не потому, что эгоисты, а потому, что структура нашего восприятия идеальной жизни довольно субъективна. И если мы желаем счастья для всех – то, в первую очередь, это счастье для нас, ибо другое для нас не под силу понять.
Щелчок.
Безумен и счастлив. Я один в большом доме, раскидистый цветущий сад за окном. Взирая с окна второго этажа, куда добрался по идеальной деревянной лестнице, думаю, что жизнь прекрасна и чего мне ещё желать….
Всё есть: достаток, сытость, жильё мечты… но другого, чего-то весомого, самого важного нет. Нет беспокойства, страха и болезни. Но есть предвкушение беды. Не то, чтобы какой-то страшной случайности… а неуёмной, обременяющей беды в виде тягости жизни. Словно камень, который придётся всегда носить с собой. Увесистый и неуклюжий, громоздкий и ненужный….
И никогда не придёт ко мне счастье, не постучит ко мне в двери самая та… Я буду полон излишеств. Но не будет того прохладного ветерка, что пронизывая, даёт всполох надежды и будоражит кровь. Застой и медленное гниение – вот, что обеспечено мне. Почему так? Зачем нам дадено понятие радости только в кратких и ограниченных моментах. А излишества всегда лишают той самой острой, неподдельной колющей и одновременно будоражащей  волне обомления, предвкушающей удовлетворение.
Щелчок.
Адская вонь. Я убираюсь в клети огромного Эму. От запахов выворачивает: рядом по-соседски примостились какой-то кабан и парочка козлов.
Когда сменил воду белочкам, раздался щелчок.
Снова кабинет. Предо мной предстаёт Иосиф. Протягивает мне чашу. Деревянную на толстой расклешённой ножке, слегка треснутую с малой щербинкой на кайомке.
- На, испей.
Я отпиваю и, кривясь, протягиваю ему обратно:
- Вкус крови.
- Наполни водой, - предлагает он.
- Откуда? – говорю я, - вокруг столько много крови…
- То-то… - он улыбается в усы, хотя нет… его лицо стало чисто выбритым с лёгкой бородкой на подбородке. 
Щелчок.
Доспехи давят тяжело. Я весь вспотел. Круглый стол нескончаемого радиуса. Полутьма. В отблесках свечей скучные лица.
Пустота, бессмысленность присутствия. Лучезарный отблеск металла на кирасах говорящего (выступающего). На таком ломаном диалекте английского его скверно слушать. Но смысл ясен – он не готов. Он глупец. И становится ясно – неподволе он и я, да и все во круге сидящие. Словно какая-то магия Петра толкает неподготовленные умы на действия.
Нет. Не властен я над своей рукой, дабы вонзить свой меч во всех сидящих. Слишком много их и не мне стать козырем в игре их. Я становлюсь слушателем и принимаю свой страх за риск быть пойманным за мысль свою.
Они все уставились на меня, будто в самом деле узнали все мои мысли. Не в силах мне подчиниться и не в силах я бороться. Миг – и смерть моя приходит с десятком мечей, воткнутых в мою грудь…
Щелчок.
Тёплая горячечность крови и страха ещё ощущаются всем моим телом. Хотя я уже в другом измерении, другой ипостаси: землемер, уткнувшийся в свой двухметровый циркуль, делающий зарубки на остове ножом. Барон следит за моими действиями, отпивая вино в бокале с подноса служки его двора, что стоит рядом.
Пыль покрыла моё лицо и ноздри, уже далёк барон и слуги, а я всё меряю беспредельный задел его собственности. На меня косо и с ненавистью смотрят местячковые поселенцы, когда я прохожу мимо них со своей громоздкой фигурой буквы «Л». Зарубки уже перешли на второе плечо циркуля. 
Я мелочь и вошь, готовы со мною разделаться в любой миг, но я знаком с математикой и потому пока ценен и жив.
Тошнота с примесью голодного обморока. Голова дурманиться в нелепом берете. Камзол прилип к грязному телу и ноги еле двигаются в нелепых поршенях (подобие ботинок-сандалий), с обтягивающими гольфами до глупых коротких «штанишек».
Впереди виднеются кусты, а за ними какой-то лес. Надоело! Бросаю циркуль и бегу… что-то бьёт меня резко в затылок и я валюсь вперёд, ощущая в падении сладковатый и вязкий привкус, будто тогда в детстве с флажочком…. Перед самым приближением земли, я заметил острие болта у подбородка. Всё. Темно.
Рассыпание плоти во тьме. Приятно и неожиданно, что смерть вовсе не гнусна, а нечто вроде облегчения после всего. И главное, что полная ясность событий, даже тех, что не видел, но являлся прямым участником. Барону не понравился я с самого начала, и он послал мне вслед охранника, когда же я побежал, то тот не преминул выстрелить из арбалета прямо мне в шею под затылок.
Я брожу по тёмному коридору. Видимость ноль, но ощущения стен и длины помещения присутствуют. Не скажу, что впереди замаячил свет, но путь явно шёл к чему-то более ясному, чем тьма. И весьма важен тот факт, что было очень радостно и весело.
Щелчок.
Нет! Не дадут мне спокойно умереть.

Я чувствую его приближение…. Дотрагиваясь до влажного камня смотровой башни, ощущаю стук копыт Грея Петчета, его верного скакуна. В узкой щели каменного проёма – лишь полоска мира… лучше бы забралась на крышу, но Дейв Гаррет запретил мне делать это, не дав ключи. Как смешно: мне, своей хозяйке, он запрещает. Но как быть иначе, если Теодор узнает… в лучшем случае выколет оба глаза.
В своём замке как в темнице. Благо дело, что мой муж не запирает меня, как это делают многие. И на том спасибо.
Круговой лестничный спуск казался нескончаемым. Полутьма стала рассеиваться к низу. Гаррет зажёг свои тысячи свечей. До чего же сыро! Дрожь берёт и платье колется, будто я нищенка и оно из льна. Видимо какая-то иностранная ткань, с блестящей дрянью во швах.
Когда я вышла на свет, захотелось обратно. Зал был достаточно освещён и стол уже накрыли, камин веял хорошим теплом, но тягостная, въевшаяся в стены вонь дурманила голову и выворачивала внутренности. Острая нота букета испражнений имела отличительный тон подсохшей мочевины.
Вот уж не знал, что в те времена было принято на стены. А, в принципе, куда им ещё?! Пока весь замок обойдёшь, да на улицу выскочишь… три раза можно успеть непроизвольно.
Зеркала нигде не было, хотя было интересно какая я.
Сижу как на дыбе в деревянном кресле. На стол подали кабанью голову в сметане, какие-то одуванчиковые листья, тухлую капусту в какой-то подливе и ломоть серо-коричневой хлебины. Холодное вино в холодном и тяжёлом серебряном бокале было отвратительным на вкус и пахло клопами. В принципе, и этот запах тоже составлял букет.
Голова не вкусная и жёсткая, хотя слуга, с изъязвлёнными руками, отрезал мне самый мягкий кусок. От грусти и голода грызу ушко, сплёвывая волоски.
Боже! В какое прекрасное время мы живём! Какая вкусная и мягкая у нас еда! И как чудесно у нас пахнет, даже рядом с мусорным баком!
Но мне до того замечательного времени не дотянуться. Вскоре заявится мой долгожданный рыцарь и отымет меня по-крестносски, немытым с дороги, лишь сбросив доспех. Он меня отопрёт и вновь ускачет в свой крестовый поход, а я останусь здесь одна. И скука дальше пронесётся по нескончаемым коридорам и залам…
Как хорошо там, где я родился и нет лучше места и лучше людей…. И где-то там моя семья, ребёнок… где-то там, где меня уже нет, так было хорошо, а я об этом даже не догадывался.
Щелчок.

Фудзияма закрывала солнце. С гор подул слабый дивный ветер. Моих коротких волос он не успел коснуться, на них лежала ладонь сёгуна.
- Что нашёл?
- Ничего, - ответил я, не вставая с колен.
- Кем стал? – продолжал сёгун моё бичевание.
- Неподволе.
- Я велел тебе стать умокозырем, что же так?
- Чем больше я старался быть умокозырем, тем больше во мне становилось неподволи.
- Вечный путь круга…. Начнёшь сначала?
- Я уже не смогу, - ответил я и, подняв голову, посмотрел сёгуну прямо в глаза. Он уже не был суров.

Сёгун положил передо мною мэтэдзаси. Подушка была светло-голубая. Цвет означал чистоту моих помыслов.
- Тебе подходит это место? – спросил он.
- Вполне, - ответил я, - здесь я начал свой путь.
Сакура стояла голой, тучи в горах сильно потемнели. Ветер усиливался.
- И к чему пришёл?
- Я должен погибнуть. Я не сделал ничего путного и достойного. Я не сберёг друзей. Я не там, где должен быть.
Всю жизнь я искал лучшую волю, забыв о той, что есть у меня.

Чуть наклонившись вниз и стараясь сберечь спокойствие лица, ещё не вынув клинок из собственной плоти, я произнёс своё имя:
- Станислав.
И тьма накрыла меня.
Щелчок.
 

                                            *** КОНЕЦ***



   
  

                                                                      Богдан Максудов, 21.06.2011.